— Они же такие одинокие, — говорила она Шону, рассказывая о своих недужных друзьях, — и если врачи не захотят общаться с ними, они ведь могут даже умереть и от этого.
Часто, проезжая мимо будки охраны и двигаясь затем по главному проезду, на котором через каждые десять ярдов возвышались «лежачие полицейские» — эти поперечные окрашенные в желтый цвет асфальтовые гребни, замедляющие скорость машин и укорачивающие жизнь их шестерен и осей, Шон представлял себе некую выхолощенность, особого рода «пустоту» этих улиц, домов, да и самой жизни, которую обитатели Уингагейта уже прожили. Дома с водопроводом, стандартными белыми холодильниками, коваными пожарными лестницами и кричащими во все горло детьми — все это как в тумане проплывало мимо и тут же рассеивалось, подобно утренним сумеркам, практически не выходя из границ его периферийного зрения. Он, не понятно почему, чувствовал за собой какую-то иррациональную вину, вину сына, сбывшего своих родителей в дом престарелых. Иррациональность этой вины состояла, по мнению Шона, в том, что Уингагейт Эстейтс не был в прямом смысле обителью для людей старше шестидесяти (хотя Шон никогда не видел там никого младше этого возраста), и его родители, утомленные, по их словам, городом, его шумом, преступностью, уличными пробками, переехали сюда исключительно по своей доброй воле. Здесь, как говорил отец, «ты можешь гулять по ночам, не оглядываясь на то, что делается у тебя за спиной».
И все-таки Шон чувствовал себя так, словно он не сумел оправдать надежд, которые они на него возлагали; иными словами, не проявил достаточно желания и твердости, чтобы удержать их рядом. Шон понимал, что это за место; он знал, что такое смерть, а поэтому воспринимал Уингагейт Эстейтс как промежуточную станцию на жизненном маршруте, и ему не просто была ненавистна мысль о том, что родители его живут здесь — планируя свое время с учетом просьб соседей отвезти их к докторам — ему была ненавистна мысль о том, что и сам он когда-нибудь может очутиться в подобном месте. К тому же он знал, что шансов избежать этого у него весьма немного. Так уж оно получилось, что он остался без детей и без жены, и заботиться о нем будет некому. Ему уже тридцать шесть, он уже прошел чуть больше половины дистанции, отделяющей его от Уингагейт Эстейтс, а вторая половина этого пути пройдет намного быстрее, чем первая.
Мама задула свечи на именинном пироге, стоявшем на маленьком обеденном столике, передвинутом ради торжества в проход между крошечной кухней и более просторной гостиной, и они молча принялись за еду, а затем стали пить чай, тоже молча, слышно было лишь тиканье стенных часов да гудение кондиционера.