Агнейка взяла листок, засунутый было в прялку, за куделю. Расправила на столе. На ее востроносом, как у Жучка, лице явился страх и детская растерянность.
— Начали! — скомандовала наставница.
Девка поставила палец под первой буквой, шевельнула губами:
— М-м-м…
— Ой ты! — присела на скамью Самовариха. — Да ведь я да и то поняла.
— Сиди! — огрызнулась Агнейка и замычала вдругорядь: — М-м-м… мы.
— Так, правильно, — подбодрила учительница.
— Мы-я…
— Не мы, Агнеюшка, а мя, — поправила Тонька.
— Дальше.
— Мы-я-сы-о, — прочитала наконец девка. Агнейка даже растрепалась и покраснела от напряжения.
— Правильно! — поддержала учительница. — А что получилось?
— Говедина! — выпалила восторженная от счастья Агнейка.
После общего хохоту девки опять заговорили про Ваську Пачина, исчезнувшего в заулке Мироновых. Вознесенская закрыла урок ликбеза.
— Собираемся через два дня, в среду, в конторе, — объявила она, уходя. — Не опаздывать!
Двери за учительницей проскрипели и хлопнули.
— Ой, Марья Олександровна! Какие тут буквы, в среду мой черед коров колхозных доить.
— А я лошадей обряжаю!
— Я так, девушки, наплюю и на скотину, буду за моряком ухаживать. — Тонька-пигалица вышла среди избы, звонко пропела частушку:
Пятилетка, пятилетка,
Пятилетка, девушки.
Из-за этой пятилетки
Не видать беседушки.
Девки всем гуртом начали просить Самовариху, чтобы пустила беседу на вечер.
— Я што, я пожалуста, — хмыкала своим широким носом Самовариха. — Карасину ищите в лампу да и пляшите. Хоть до утра.
— Да ведь пост, девушки, плясать-то нельзя.
— Ну, эко место, что пост, — обнадежила Самовариха.
Девки похватали прялки, одна за одной, а то и сразу по две выпростались в сени и дальше на улицу. Все разговоры у них опять же крутились около ольховского Василия Пачина. И впрямь, настоящий моряк да еще зимой для Шибанихи был не малым событием…
Уже четыре дня, если не больше, ярым огнем горела морская душа! Что было делать Ваське Пачину, старшему брату Павла Рогова, ежели грудь его не вмещала восторга? После успешных курсов его перевели с Черного моря на Балтику, дали коротенький отпуск. Всего десять дней, не считая дорог. Словно в похмельной дреме ехал Василий из Севастополя, вспоминал трудные курсы. Особенно досталось ему от электричества. На всю жизнь запомнятся эти плюсы и минусы… Ведь в школу ходил всего по три зимы. Одно дело драить палубу на крейсере «Червонная Украина», другое дело корпеть над законом Ома. Все постигал от самого малого. Спасибо дружкам: помогали ему тайком после отбоя изучать электричество. А как только понял электричество — дело-то само и покатилось, вроде бы как по маслу, и уже не было ни единой заминки. Теперь начинается сверхсрочная служба. Есть что рассказать отцу и братанам, ольховским одногодкам-дружкам и красным девкам. Хотя бы про то, как приезжал на крейсер товарищ Сталин, как шел он вдоль выстроившейся команды в своем белом кителе. На что похожа матросская жизнь? Да ни на что, применительно к деревенской. Все, все до капли иное, и вот уже на станции он чуть не расхохотался у всех на виду, когда услышал вологодскую речь: «Пока цяй пила, котомицю на возу собацьки уцюели. Гляжу, ведь поволокли!» Потом едва не заплакал при виде скрипучих дровней, а от запаха зимнего суходольного сена совсем уже в горле сдавило. Пробежал станционным поселком из конца в конец, заглянул на базу потребкооперации. Из Ольховицы ни одной подводы. Ночевать не остался: в ночь по морозу, в ботинках, не размышляя, чуть не бегом ударился к дому. Хорошо, что чемодан не больно тяжел! Нес его через плечо на ремне. На середине пути вместе с усташенскими обозниками попил чаю в одной деревне, поспал часика три и опять в путь. Почти перед самой Ольховицей догнали Василья две шибановские подводы. Матрос остановился, чтобы пропустить лошадей.