…а ведь он спасал своих, подумал я. Не бывших коллег из Комитета, а действительно своих. Учителя и его эмоциональную территорию, которой, как известно, является вся Манта… Он не интриговал против начальства, он пытался избежать трагедии. Эрвин не любит воевать, он слишком хорошо умеет это делать.
Но если его уход подорвал позиции учителя, тогда, получается…
…Я был в растерянности, в смятении. Ни одной логической цепочки я не мог завершить толком. Признаться честно, я торчал в коридоре не потому, что хотел прийти к каким-то выводам, а просто потому, что боялся. Я чувствовал себя идиотом и подлецом, вдобавок трусом. Разум услужливо подбрасывал мне темы для размышлений; при должных способностях к самообману развлекаться ими можно было бы очень долго.
Я встал и пошёл к дверям медотсека.
Лазарет на лайнере мало чем отличался от стандартной каюты: даже приболевший пассажир не должен был терять в комфорте, особенно — приболевший. Меньше складок, собирающих пыль, нет украшений, способных помешать проходу, вот и всё. Сейчас не требовалось подключение медицинской техники, поэтому разницы вовсе не было.
ИскИн-медик не стал задавать вопросов, только тихо прозвенел над постелью: «К вам посетитель», — и раненый медленно перекатил голову набок. Он был в сознании.
Николас остановился в дверях. Ноги приросли к полу.
Эрвин смотрел на него тревожно, почти испуганно, и с покорной печалью. Сейчас он как никогда напоминал прирученного зверя, только провинившегося и брошенного. Николас закусил губу. Он чувствовал острую жалость. Понимал, что Эрвин считает себя виновным, и стыдился, потому что должно было быть наоборот.
Молчание затягивалось. Николас впился ногтями в ладонь. Заговорить должен был он, потому что всегда умел это лучше Эрвина. Он судорожно облизнул губы и выдавил первое, что пришло в голову:
— Если нужно, чтобы я не приближался…
— Нет, — мгновенно ответил Эрвин. — Уже не нужно. Ник, я… очень рад, что ты пришёл. Я очень хотел, чтобы ты пришёл.
Он напрягся. Подался к Николасу всем телом. Улыбнулся белыми губами. Глаза заблестели, по жилистой шее вверх-вниз прокатился кадык. У Николаса дёрнулось в груди — так болезненно, что на миг в глазах потемнело. Он быстро прошёл вперёд, сел в кресло у кровати и взял Эрвина за руку. Эрвин смотрел на него неотрывно, почти молитвенно. Пальцы у него оказались холодные, но такие же сильные, как прежде: они стиснули руку едва не до хруста. Николас улыбнулся; губы дрожали. Он сказал какую-то нелепость: кажется, спросил, не собьётся ли настройка, и Эрвин ответил, что уже сбросил её.