…Он быстро учился. Вскоре мне уже не верилось, что тот самый Эрвин, который заставляет меня кусать подушку и расцарапывать ему руки в кровь, в первый раз вёл себя как школьник — и очень напуганный школьник.
Я сидел у него на коленях и расстёгивал на нём китель. Почему-то я запомнил, как сверкали форменные пуговицы и бляха ремня. Эрвин смотрел на меня жаркими, огненно-чёрными глазами, замерев, напрягшись, — так, будто безумно хотел ко мне прикоснуться, но кто-то это ему запрещал. Он не решался даже обнять меня, только позволял мне делать всё, что вздумается. Я поцеловал его в шею, прикусил мочку уха и положил его руки себе на бёдра. Пальцы у него были жёсткие и неуверенные, неумелые. Я погладил его по стриженой голове, и Эрвин закрыл глаза с видом растерянным и послушным… Всё хорошо, шёпотом сказал я ему, всё замечательно, и подумал, что кто другой на его месте вызывал бы жалость. Но не Эрвин Фрайманн.
Казалось, он сознаёт себя только как оружие и боится применить себя не по назначению.
А потом он словно опомнился. Я задохнулся. Показалось, рёбра хрустнут в таких объятиях. Тише, попросил я, Эрвин, это слишком… Он закрыл мне рот своим. В брюках у него ствол стоял твёрже, чем в кобуре. Я хочу тебя, сказал Эрвин, и меньше всего это походило на пошлую фразу из порно. На лице его выражалось искреннее изумление, словно он сделал открытие и сам ему поражался. Это уже было действительно забавно.
Я улыбнулся и сказал: возьми.
Иной раз лезвие идеальной заточки тянет приложить к коже, увидеть, как покатится капля крови и удивиться, что даже боли не ощущаешь… Желание, которое я испытывал, было сродни этому.
А через неделю мы впервые попробовали поменяться местами. Выяснилось, что мы оба любим быть снизу, и это внесло перчинку в пугающую идеальность наших отношений.
А ещё Эрвин всегда угадывал минуту моего пробуждения. Я успел привыкнуть к тому, что, проснувшись, увижу, как он лежит рядом, подперев голову рукой, и смотрит на меня, улыбаясь.
У тебя счастливый вид, сказал он однажды, даже во сне.
Я зевнул, потянулся и ответил — ну ещё бы.
К тому дню, когда «Тропик» вышел из плюс-пространства, я был не слишком компетентным и собранным, зато хорошо отдохнувшим и абсолютно счастливым человеком.
По экрану шли миротворцы.
Голограмма разворачивалась во всю стену, проектор был мощный, импортный. Лет семь назад, в пору затишья перед бурей будущий начупр финансов в последний раз отправлял свой лайнер на ремонт и модернизацию. Оборудование на «Тропике» стояло такое, какое Циалеш уже не успел увидеть… Миротворцы Союза Двенадцати Тысяч сотрясали шагами твердь. Казалось, сейчас они превозмогут собственную призрачность, обретут плоть и ворвутся в единственную суперлюксовую каюту «Тропика», сметая торшеры и кресла. В огромных боевых экзоскелетах они казались грузными как горы, но двигались стремительно, как насекомые. Маскхалаты были отключены, иначе голокамера просто не распознала бы фигуры бойцов.