менее чем на 7 тысячных… то есть на толщину кисти. Одного мазка художника хватило, чтобы Матила Гика погрузился в золотые грезы, отец Ленц взялся за циркуль и линейку, а золотое сечение пополнило ряды математических чудес.
Хотя членение в крайнем и среднем отношении совсем и не чудесно, понятно, почему оно стало причиной страстей. Отношение малых, равное отношению великих, подобие деления себе самому, микрокосм в макрокосме — все это давало почувствовать связь с мистическими корнями при малейших намеках на древнегреческие или средневековые аналогии. В конце концов, человеческий мозг должен каким-то образом сообщаться с космосом, законченной частью которого он является; вибрация нейронов при созерцании золотой пропорции с ходу приводит его в контакт с высшими сферами математики — языком богов, в силу ее чистоты и недоступности. Золотая пропорция, эта модель арифметической нирваны в миниатюре, составляет, таким образом, привилегированный путь к общению с потусторонним и неопровержимое доказательство Божественной природы человека. Чтобы добраться до рая, как, наверное, посоветовал бы Рамануджан, возьмите такси с номером 1,618034…
Адепты золотого сечения сейчас не так многочисленны, как в 1930-е годы, но на смену готовится новое математическое чудо. Речь идет о фракталах, «автоподобных» формах, порождаемых компьютерами с помощью простых формул. Эти головокружительные зигзаги над бездной повторяют один и тот же мотив в разнообразных масштабах: наималейшая их часть подобна целому. Увлечение этими удивительными картинами стало настоящей модой (появились даже фрактальные майки и зонтики) и порой граничит с золотушным бредом, отождествляя свои формы с «отпечатком Бога». Божественный фрактал скоро сможет заменить золотую пропорцию. Будем с нетерпением ожидать нового Гика, в киберпанковом варианте, который докажет, что австралопитеки (обладавшие поразительными способностями к математике) рисовали на песке, покрывавшем каменный пол их жилищ, древообразные фракталы.
В своей «классической» версии, как замечал Ролан Барт, «научному языку надлежит быть предельно нейтральным и прозрачным». Он, насколько возможно, объективен и целиком поставлен на службу содержанию. В противоположность литературному языку, он должен описывать объект изучения наиболее универсальным образом. В действительности же, как писал университетский преподаватель Дэвид Локк в своем трактате «Наука как сочинительство»: «История, рассказываемая наукой, всегда правдива, но это никогда не истинная история и всегда не более чем история». Язык научной формулировки участвует в отображении мира. Прежде всего потому, что всякая научная публикация содержит, по словам сэра Питера Медавара (нобелевского лауреата по медицине 1960 года), «точно рассчитанную дозу лицемерия». Имеется в виду отбор результатов и форма их подачи, последовательность цитирования работ и упоминаний их авторов — одним словом, вся организация статьи в соответствии с канонами журнала, ее печатающего. А также потому, что, как выразился физик Эрвин Шрёдингер, «всякое открытие, даже самое эзотерическое и авангардистское, теряет свой смысл вне культурного контекста»: атом Лукреция — совсем не то же самое, что атом Дальтона, который, в свою очередь, не то же самое, что атом Бора, и уж тем более отличен от атома Шрёдингера. И наконец, потому, что некоторые научные работы вдруг, вопреки воле автора, приобретают неожиданный размах, увлекая читателя в область мифа. История про кота Шрёдингера хотя и не очень распространена, но представляет в этом отношении типичный случай.