Вроде и дождь кончился. Самое время идти.
— Кажется, заснула. — Галина Ивановна встала с лавки. — Ты ещё побудь с ней, Нюра. А мне пора.
— Я не сплю. — Бабушка с усилием открыла глаза. — И куда ты, Галя, уходишь, знаю. Когда моя Ларушка уходила с подружками в партизаны, я тоже всё знала и тоже не спала. Да не сказалась. Зачем, думаю, голубку мою расстраивать, силы перед дорогой у ней отнимать…
Опустив глаза, стояли женщины перед бабушкиной постелью. Они боялись, что бабушка не сумеет сохранить тайну, а она хранила эту тайну с самого первого дня.
Галина Ивановна наклонилась, и бабушка, словно благословляя, положила на её голову свою худую руку:
— Иди с богом, Галя! Увидишь там Ларушку — передай: будет возможность, отпросилась бы на часок с бабкой проститься. Бабка-де стала плоха.
— Будьте спокойны, бабушка! Я передам.
Галина Ивановна ошиблась, думая, что дождь кончился. Небо было мокрое, чёрно-блестящее, как лужа. Редкие звёзды то тускло блестели, то исчезали — как будто лопались, как лопаются в луже пузыри.
«Вчера тоже был дождь, и позавчера, — подумала Галина Ивановна. — Пожалуй, рожь ляжет. А впрочем, нам её не жать».
И женщина пошла своей дорогой, не заметив прижавшуюся к забору фигурку.
Фигурка ещё немного выждала и вышла из засады. Мокрые волосы на затылке у мальчика слиплись в косичку, с косички текло за шиворот — Саньке это было всё равно. Держа в руке камень, он смерил глазом расстояние до окон старостиного дома и прицелился.
— Это тебе за бабушку, гад!
Сперва грохнуло, бухнуло, потом послышался острый режущий звон: на завалинку посыпались осколки разбитого стекла.
— Прямое попадание! — на слух определил Санька и, очень довольный, скрылся в темноте.
В дождливый вечер в деревне ложатся рано. На улице в Тимонове не было видно ни одного огонька. И раньше всех погасла коптилка в доме у Юриных.
Два года назад его окна вечерами светились подолгу: тимоновскую избу-читальню охотно посещала молодёжь. Немцы закрыли эту избу-читальню, и дом был возвращён его прежнему владельцу, раскулаченному Юрину. Жена Юрина, Марфа, славилась своей жадностью: она укладывалась спать с курами, лишь бы не жечь фитилёк.
У Юриных уже спали, когда в дверь раздался нетерпеливый стук. Хриплый голос что-то прокричал по-немецки, приказывая отворить.
В темноте с треском вспыхивали и гасли короткие синие огоньки. У хозяйки дрожали руки, она только с третьей спички зажгла фитилёк.
В избе запахло дождём. Этот запах шёл от мокрых волос и платьев двух девочек, которых патруль вытолкнул на середину избы.
Одна из них, худенькая, темноволосая, стояла на свету и, вскинув кудрявую голову, рассматривала стены. Вид у неё был независимый, словно она очутилась здесь не потому, что её задержали, а потому, что ей самой было любопытно зайти. Другая, белоголовая, постарше и поосторожней, держалась в тени, но именно её и узнала хозяйка.