Однажды Юра прибежал оживленный на «обед» — во время разноса обеда дверь открывалась целиком, и он вбегал, а не «всаживался» в камеру.
— Мутик, а я сегодня с часовым разговаривал.
— О чем же, детик?
— Он говорит — «за что сидит твоя мама?»
— Ну, а ты что сказал?
— Я сказал — я сижу за петуха, а мама за подпольную /онгаризацию!/
В камере поднялся хохот.
— Дурашка, зачем же ты так сказал? Ведь это неправда, мы все сидим за петуха.
Вскоре один мой сослуживец с радиостанции — бывший белый офицер, принеся мне передачу, сообщил в записке, что на нашей даче ничего нет. Это в ответ на мою просьбу принести нам одеяла и подушки.
Оказалось, что Рабинович еще раз приехал с грузовиком и забрал решительно все, что можно было забрать, включая мокрое белье моей соседки.
***
Но если моя душа была спокойна насчет инкриминируемой нам «подпольной организации», муж мой тревожился гораздо больше. Я об этом узнала, уже выйдя на волю. Оказывается, что на следующий день, после нашего ареста, к нам на дачу должны были придти С. Л. Войцеховский и В. С-ий с важными поручениями.
Подпольная организация действительно была, но, строго блюдя правила конспирации, муж мой даже мне о ней ни словом не обмолвился. Его душевное состояние в момент ареста и после него было близким к отчаянию. Он боялся, что эти два члена организации попадут на нашей даче в засаду (Рабинович, оказывается, три дня оставлял солдат на даче, с намерением поймать кого-нибудь из наших знакомых, чтобы создать «дело»). С. Л. Войцеховский и С-ий, по счастливой случайности, пришли только на четвертый день, когда засада была уже снята и, таким образом, от Каролины узнали, что мы арестованы. Были приняты все меры, и организация временно ушла в глубокое подполье.
Только на шестнадцатый день нас допросили. Мне инкриминировали, что я работала на радиостанции, получала там секретные сведения, переписывала их на машинке, а муж мой и Б-н отвозили их, под предлогом выезда на рыбную ловлю, в море и передавали белым.
Все это было настолько нелепым, что и протестовать было трудно. Машинка не функционировала, радиостанция бездействовала, наши горе-рыбаки же отъезжали от берега максимум на километр.
Следователь угрожал расстрелом, затем концлагерем, затем тем, что отнимет у меня Юрочку и отошлет его в детский дом.
В бюваре были найдены письма Вани ко мне на бланках «Нового Времени», открытка с изображением пяти франкфуртских евреев, игриво заложивших большой палец в карман жилетки. Следователь обвинил меня в антисемитизме.
Я не сознавалась, потому что мне решительно не в чем было сознаваться, но нервы мои расшатались до крайности, я много плакала, а постоянные вызовы из нашей и соседних камер ни в чем неповинных женщин на расстрел, возмущали разум и развинчивали в психике какие то винтики.