— В следующий раз, ублюдок, ты позволишь мне рулить, — возмутился Билла.
А Тимми воскликнул:
— Дерьмо! Мой отец убьет меня! Мотоцикл покорежен?
— Нет, — авторитетно успокоил его Милер в своей спокойной манере, присев рядом. — Все в порядке. Мотоцикл в порядке.
— Пожалуйста, ничего ему не говорите — он придет в ярость! — попросил Тимми.
Они умерли через несколько минут. Это было странно. Вот они разговаривали, а через минуту умерли. Они были так смяты вместе, что их нужно было перевозить на одних носилках, а потом даже кремировать на общем погребальном костре. Нас поразила их смерть. Теперь мы знали, что она уготована не только для стариков.
После этого мы несколько недель воспринимали жизнь как чудо. Затем печаль прошла, воспоминания стали прекрасными, и мы горевали, только когда были пьяны.
На повороте, на большом дереве под дорогой, мы вырезали надпись: «Тимми и Билла, 26 июля 1979, Гималайское общежитие, комната 102, большие друзья и теперь соседи навсегда, и будь проклят тот, кто попытается их разлучить». Мы договорились, что будем делать зарубку всякий раз, как будем проезжать мимо. Когда я спустился вниз по покрытой листьями скользкой тропе к кадаму, я посчитал зарубки на стволе. Их было двадцать семь. Четыре были мои, я взял камень и сделал пятую. У Биллы и Тимми было достаточно друзей.
К следующему повороту печальные воспоминания забылись, и Физз заговорила о завтраке. Мы остановились у лачуги и съели жирный омлет из двух яиц с кусочками хлеба, прожаренными прямо на огне, опрокинули в себя несколько чашек чая. Солнце взошло, но еще не спустилось по склону, чтобы коснуться дороги.
Когда мы свернули с основной трассы на Дарампур и въехали на любимую дорогу к Касаули, мы были легки от свежего воздуха и счастья. Последние тринадцать километров дорога сужалась — движения совсем не было, деревья подступали ближе, великолепные красноклювые голубые сороки беззаботно сидели на обочине, шумно играя в салки друг с другом, стали появляться чудесные поляны. Мы остановились на одной из них, прислонив мотоцикл к широкому чешуйчатому стволу старой сосны, чтобы на миллионе сосновых иголок внизу испить свежий сумасшедший коктейль из желания и любви.
На ней был свободный красный пуловер. Я поднял его — и все, что было под ним — и собрал под шеей. Она выгнула спину п была прекрасней, чем все деревья, птицы и горы. На ее коже появились маленькие пупырышки, и ее розовые соски задавали вопросы, на которые я был рожден отвечать. Я ответил на один открытым ртом, а на другой — ладонью. Ее лицо приобрело цвет заката, и она взяла мою голову и водила ею везде до тех пор, пока мое лицо не заблестело, словно первая утренняя роса. И когда я вылил мою любовь в нее, в стонах повторяя ее имя, ветер на поляне шептал его вместе со мной.