Действительно, к нему приблизился невысокий человек лет шестидесяти.
- Прошу вас, доктор, сначала примите меня: мне нужно сказать вам несколько слов.
Речь была тяжеловесная и несколько тягучая; манера держаться - скромная и полная достоинства.
Антуан плотно закрыл дверь и указал на стул.
- Моя фамилия - Эрнст... Доктор Филип, наверное, говорил вам... Благодарю вас... - пробормотал он, садясь.
Выражение лица было симпатичное. Глаза очень впалые, взгляд выразительный и грустный, но горячий, блестящий и молодой. Лицо, наоборот, казалось совсем старческим: усталое, изможденное, мясистое и вместе с тем высохшее, все в мелких провалах и бугорках, без единого ровного места; казалось, кто-то измял, точно глину, истыкал пальцами лоб, щеки, подбородок. Короткие и жесткие темно-серые усы словно рассекли пополам лицо. Редкие бесцветные волосы черепа напоминали траву, какая растет на дюнах.
Заметил ли он, что Антуан исподтишка рассматривал его?
- У нас такой вид, точно мы дед и бабка нашего мальчика, - грустно заметил он. - Мы очень поздно поженились. Я доцент университета и преподаю немецкий язык в лицее Карла Великого.
"Эрнст, - повторил про себя Антуан, - и этот акцент... Наверное, эльзасец".
- Не желая злоупотреблять вашим временем, доктор, я все же полагаю, что, раз вы соглашаетесь заняться малышом, мне нужно кое-что сообщить вам совершенно конфиденциально... - Он поднял глаза, омраченные какой-то тенью, и пояснил: - Я хочу сообщить вещи, неизвестные моей жене.
Антуан в знак согласия наклонил голову.
- Итак, - начал его собеседник, как бы призывая на помощь все свое мужество. (Видно было, что он заранее обдумал то, что намеревался рассказать; он заговорил, устремив глаза куда-то вдаль, неторопливо, размеренно, как человек, привыкший много говорить.)
У Антуана создалось впечатление, что Эрнст предпочел бы, чтобы на него не смотрели.
- В тысяча восемьсот девяносто шестом году, доктор, мне исполнился сорок один год, и я был преподавателем в Версале. - Внезапно его голос стал неуверенным. - Я был женихом, - сказал он как-то протяжно; эти три слова вышли у него удивительно звонкими, словно ноты арпеджио. Он продолжал более твердым голосом: - При этом я был ярым сторонником капитана Дрейфуса. Вы слишком молоды, доктор, и не переживали в свое время этой драмы совести... (Он произнес "траммы" с какой-то хриплой и несколько торжественной интонацией.) Но вы, хорошо знаете, что в те времена трудно было состоять на государственной службе и быть в то же время воинствующим дрейфусаром. - Тут он прибавил: - Я принадлежал к тем, кто не боялся скомпрометировать себя. Тон его был сдержанный, без всякой бравады, но достаточно твердый, чтобы Антуан мог догадаться, как велики были пятнадцать лет назад неосторожность, энергия и вера этого спокойного старика с выпуклым лбом, упрямым подбородком и глазами, до сих пор еще полными темного блеска.