В каждом из углов комнаты у глянцево-красной стены аккуратно сложена небольшая кучка моих внутренностей, привлекающая тучу черных мух. Несколько отлетают в другие области комнаты, время от времени садятся на подвешенную сферу моей плоти, мою голову и ребенка.
Пограничные поверхности комнаты — сырые и с мраморными прожилками, похожими на сетку вен, нервов и сухожилий. И хотя форма комнаты геометрична и точна, вещество стен — органика, сырое розовое мясо. Стены набухают и опадают, будто дышат, и с каждым их расширением прохладный кислород врывается в комнату.
Сердце в центре моей круглой плоти качает прозрачное желе через сложную паутину прозрачных гибких трубок, снабжая мое тело питательным и порождающим материалом. Из моего сердца большая главная труба вздымается посреди моей плоти и питает висящую голову, вонзаясь В искромсанную шею снизу. Отвод той же трубы сбегает вниз от моего тела к ребенку, входя в его горло. По этой большой трубе три сущности — моя голова, мое тело, ребенок — пропускают ощущение, мысль и чувство между собой, «общаясь».
Из каждой сущности выходят тысячи прозрачных полос, соединенных друг с другом, с внутренностями по углам, с влажными красными стенами. Эти волокна дрожат и посылают ощущение удовольствия по всей цепи, когда касание крыла мухи перистой слабой дрожью замыкает ее, как ветер, ласкающий волоски на загривке. Энергия, порожденная этим событием, заряжает нефть, в которой лежит ребенок, электричеством, сотрясая мягкую белую плоть, и заставляя дитя беспомощно вопить в тишине. Моя отрезанная голова слышит это и воображает, что звук издает она, шевеля своими губами. Все сообщается друг с другом, у моей головы нет причин сомневаться, что издаваемые ребенком звуки — слоги моих собственных мыслей, ставших речью.
1994
С приветом Б.К.
Юноша был лоскутком сопротивляющейся плоти, захваченным потоком толпы, скользил по волнам бурлящего паломничества насекомых, объединенных родовым чувством. Насекомое сборище внезапно влилось в устье какого-то учреждения, а он остался, зацепившись за угол здания. Он покачивался на солнцепеке, атакуемый слепящими отблесками проезжающих машин и плоскостей оконных стекол. Сощурившись, он поднял взгляд вверх на покрытые сухой растительностью холмы. Те нависали над городом, как изъеденные хребты обдолбанных львов, вытягиваясь к небесам, погребавшим землю под плотными покрывалами сернистой мглы. Свет солнца фильтровался висевшим в воздухе порошке и от этого становился еще ядовитее, как если бы солнечные лучи химической реакцией превращались в злобное радиоактивное излучение, голодные канцерогены, пронизывающие открытые поры беззащитной кожи, чтобы пожрать все живое изнутри. Знак «Голливуд» стоял в холмах, окутанный саваном зловонных испарений и пыли, как композиция надгробий, вырезанных в иссохшей кости, выражающих шифром бессознательного рекламу медленного самоубийства. Лоб юноши лоснился от пота, отбрасывая световые блики отражений на шоссе. Его рубашка была словно нарисована у него на теле — тонкая трескающаяся корка красных склизких выделений. Рот был птичьим гнездом, испускавшим трепещущие облачка газа с запахом свернувшегося молока, кислого желудочного сока и перебродившего пива. Юноша облизывал губы грязным носком. Он попытался дышать глубоко, затем оставил эту затею. Смог сжался в кулак в центре его груди. Он сухо прокашлялся, проталкивая вверх комок — мерцающую опухоль размером с мяч для гольфа — сложил губы трубочкой и выплюнул его из себя в изрыгающийся поток зеркал. Комок прилип к хрому заднего бампера «мерседеса», как пиявка к млекопитающему.