Я лежу на кровати без мыслей, вслушиваясь в приглушенный ритм их голосов за стеной. Временами даю своему уму сфокусироваться, замечая отзвук моего имени в их разговоре. Они что-то замышляют, развивают стратегию, которая, в зависимости от характера моей вольной/невольной реакции на предоставленный ими стимул, должна определить, сколько еще мне будет позволено жить.
Некое существо — мальчик/девочка — входит ко мне, обнаженное. На нем еще видны следы последнего визита сюда: глубокие красные царапины не затянулись и спускаются по груди к его безволосому животу, похожие на малиновые борозды, выдавленные в белой рыхлой почве; открытая рана на месте вырванного из левой груди соска; большой буро-синий кровоподтек, разлитый от паха к низу живота, как огромная уродливая ладонь, до того насыщенный цветом, что кажется нарисованным на коже, отдельным от самой плоти.
Оно стоит тихо, ожидая, глядя на меня в постели, наблюдая мою растущую эрекцию.
Когда я смотрю на существо, я чувствую то, что чувствует оно: саднящую истерзанность, вьющуюся во внутренностях, образующую очаг нарастающей опустошительной боли в его солнечном сплетении. Сжатой сферой концентрированной муки это передается в центр моего черепа, где регистрируется мое восприятие физического облика существа. Это то, что они пытаются заставить меня признать «сочувствием», но в действительности — симптом разложения моего сознания, по крайней мере, я так считаю, или это они хотят, чтобы я так считал.
Жесткое натяжение нарастает у меня между ног. Девочка/мальчик — нежное и хрупкое. Его раны мерцают и переливаются цветами, как перья экзотической птицы, привлекающие полового партнера. Я вызываю в памяти образ его тела, каким оно было до последней встречи со мной, — я вспоминаю, разрушая свое осознание себя таким, каков я теперь: я избивал его мягкую плоть медленно, методично, опьяненный, мои кулаки ничего не чувствовали. Затем, пока оно стонало и хныкало от боли или удовольствия, я совершил с ним акт содомии, и звук моих кулаков, обрушивавшихся ему на спину, отдавался в такт ударам, а я вдавливал свой член в его эластичную дыру.
Когда оно ушло, я попытался вспомнить, что я сделал, и пока образ случившегося проплывал по глади моей памяти, я не мог определить, было ли это в действительности, и, если да, то что двигало мной. Я не помню сейчас, было ли мое участие в этой сцене плодом воображения, или же наслаждение, испытанное мной, на самом деле явилось искажением действительного события, в котором я был объектом надругательства. Это могла быть ложная память, созданная кем-то другим с целью извлечь удовольствие из моего страдания.