Пленник передо мной был горд. Он не хотел опускать голову, когда нас вели сквозь толпу. К этому придрались, мол, что за наглая гордыня, и несколько вертухаев сразу же принялись его оплевывать. А потом некоторые дотянулись и вспороли его бритвами, что росли у них из пальцев. Я понимал: если он упадет, потянет за собой и остальных, и всех нас разорвут на куски. Чтобы этого не случилось, я сильно пнул его в спину, и от неожиданности он качнулся вперед. Выглядел он преглупо. Толпа засмеялась: я лишь подтвердил, что мы все — безобидные идиоты, вовсе уже не опасные. Потом он сказал мне, что однажды прикончит меня во сне. Однако на следующее утро я проснулся, а он мертвый лежал рядом: ему так глубоко перерезали глотку, что голова держалась всего на одной жиле. Кто-то другой понял, что гордость его опасна для всей группы, и покончил с ним, пока не поздно.
1983
Я по другую сторону стены, слышу, вижу. Она — там, я ее чувствую, лежит, обнаженная, на каменной плите под термальной лампой. Ее кожа медленно сгорает. На левой руке у нее вздувается большой пузырь плоти. В лоскуте опухоли я вижу мелкую тень твари — я уже спроецировал себя из-за стены в теплое приподымающееся одеяло кожи. Мое тело — внутри ее руки, съежилось калачиком. Ногами и руками я упираюсь в стенки мембраны, пытаясь прорваться наружу.
И с каждым моим толчком она кричит.
После долгой борьбы я прорываюсь сквозь тонкий кожистый слой. Моя голова свободна, и я смотрю в ее искаженное лицо. Его структура плывет, оно заваливается на стороны. Термальная лампа медленно, один за другим сжигает слои накопившейся кожи, постепенно испепеляя внешние черты ее характера.
Она пристегнута к плите. Вопит, а тело бьется в этих узах. Ремни врезаются в поджаривающуюся плоть, как в масло.
Она беспомощна, она в ловушке. Человек за стеной, должно быть, затянул эти ремни и оставил ее тут мучиться. Но теперь, если присмотреться, не похоже, чтобы такое состояние доставляло ей неудобство. Когда она заходится в крике, ее раздирает от боли, а рот превращается в рваную рану лица. Но часть ее боли, очевидно, — исступленный восторг, как блаженство, которого спортсмен достигает выносливостью.
В ее криках слышится ритм — он вроде ритма ебущейся пары, вроде того ритма, что я запомнил, как стук сердца человека за стеной, или вроде того и другого вместе, вроде новой мутации, нового звука, зажившего собственной жизнью.
Я вырываюсь из своего мешка, обернув плечи покровом ее кожи, и спрыгиваю на пол. Выхожу из ее двери и вхожу к мужчине. Становлюсь ему на грудь и заглядываю ему в рот. Язык у него свешивается на подбородок. Его лицо течет, вскипает, растворяется, как и лицо той женщины. Я встаю ему на язык. Он втягивает меня к себе в рот. Из его груди биенье сердца звучит притуплёнными стонами женщины.