Странно, но именно этот сон – не самый страшный или, вернее, совсем не страшный сон – заставил ее сердце сжаться от ужаса, и отступило это гадкое чувство, которое Кайзерина никак не желала принимать и признавать, только тогда, когда Себастиан закончил рассказ и улыбнулся своей совершенно очаровательной улыбкой, которая неизвестно кому и принадлежала: Басту, Олегу, или, быть может, им обоим.
— Хочешь, испорчу тебе настроение? — Спросила Кейт и, отставив пустой бокал в сторону, встала с кровати. Ее несло, и она совершенно не собиралась этому противиться.
— Попробуй. — Предложил с улыбкой Баст, оставшийся стоять, где стоял.
— Я тебя люблю. — Сказала тогда она.
— Полагаешь, после этого признания я должен выскочить в окно в чем мать родила?
— У тебя третий этаж... — Улыбнулась Кейт, чувствуя, как разгоняется ее сумасшедшее сердце. — Разобьешься.
— Не убегу. — Покачал головой мужчина ее мечты. — Но завтра ты отсюда уедешь.
— Почему? — Она не удивилась, как ни странно, и не почувствовала желания спорить. Уехать, так уехать, ведь это он ей сказал...
— На сердце тревожно. — Как-то очень серьезно ответил Баст. — Не стоит тебе здесь оставаться.
— У нас, кажется, равное партнерство. — Кайзерина уже согласилась в душе, но марку фирмы следовало держать.
— Уже нет. — Покачал головой он.
— Почему это? — Надменно подняла бровь Кайзерина.
— Потому что ты любишь меня, а я люблю тебя. — Развел руками Баст.
— А ты меня любишь?
— А тебе нужны слова?
— Вероятно, нужны... были, ведь ты все уже сказал.
— Я сказал. — Сказал он и поцеловал ее в губы.
И в этот момент тяжесть окончательно ушла из сердца, но прежде чем провалиться в сладкое "нигде", она вспомнила во всех деталях тот сон, где видела вывеску "Контрольная комиссия".
— Что будем делать? — Спросил Нисим Виленский. Сейчас, в занятом союзными войсками Мюнхене, он смотрелся весьма естественно со своими сивыми патлами одетый в мешковатую форму чешского прапорщика.
— Ждем еще пять минут, — ответила она, чувствуя, как уходит из души тепло, выдавливаемое стужей отчаянной решимости. — И валим всех.
— Мои люди готовы.
— Вот и славно. — Она вдруг перестала чувствовать сердце...
"Господи, только бы он был жив!"
В пивной их было трое: она – в платье бельгийской медсестры, Виленский и еще один боевик Эцеля[335], имени которого она не помнила, одетый в форму французского горного стрелка. На противоположной стороне улицы, в квартире над парикмахерской сидели еще четверо "волков Федорчука". Эти были в советской форме, а потому и не высовывались, — кроме Виктора, торчавшего сейчас на перекрестке, никто из них по-русски не говорил. А Федорчук стоял на перекрестке, изображая майора-танкиста из армии Кутякова