- Да, вот видите, что бывает. Природа - ее богомилы считали делом дьявола - жестоко и слишком насмешливо мучает человека: силу отнимет, а желание оставит. Это - для всех людей живой души. Только человеку дано испытать весь стыд и ужас такой муки,- в плоть данной ему. Мы носим это в себе как неизбежное наказание, а - за какой грех?
Когда он рассказывал это, глаза его странно изменялись - были то детски жалобны, то сухо и сурово ярки. А губы вздрагивали, и усы щетинились. Рассказав, он вынул платок из кармана блузы и крепко вытер лицо, хотя оно было сухое. Потом расправил бороду крючковатыми пальцами мужицкой сильной руки и повторил тихонько:
- Да - за какой грех?
Однажды я шел с ним нижней дорогой от Дюльбера к Ай-Тодору. Он, шагая легко, точно юноша, говорил несколько более нервно, чем всегда:
- Плоть должна быть покорным псом духа, куда пошлет ее дух, туда она и бежит, а мы - как живем? Мечется, буйствует плоть, дух же следует за ней беспомощно и жалко.
Он крепко потер грудь против сердца, приподнял брови и, вспоминая, продолжал:
- В Москве, около Сухаревой, в глухом проулке, видел я, осенью, пьяную бабу; лежала она у самой панели. Со двора тек грязный ручей, прямо под затылок и спину бабе; лежит она в этой холодной подливке, бормочет, возится, хлюпает телом по мокру, а встать не может.
Его передернуло, он зажмурил глаза, потряс головою и предложил тихонько:
- Сядемте здесь... Это - самое ужасное, самое противное - пьяная баба. Я хотел помочь ей встать и - не мог, побрезговал; вся она была такая склизкая, жидкая, дотронься до нее - месяц руки не отмоешь,- ужас! А на тумбе сидел светленький, сероглазый мальчик, по щекам у него слезы бегут, он шмыгает носом и тянет безнадежно, устало:
- Ма-ам... да ма-амка же. Встань же...
Она пошевелит руками, хрюкнет, приподнимет голову и опять - шлеп затылком в грязь.
Замолчал, потом, оглядываясь вокруг, повторил беспокойно, почти шёпотом:
- Да, да,- ужас! Вы много видели пьяных женщин? Много,- ах, боже мой! Вы - не пишите об этом, не нужно!
- Почему?
Заглянул в глаза мне и, улыбаясь, повторил:
- Почему?
Потом раздумчиво и медленно сказал:
- Не знаю. Это я - так... стыдно писать о гадостях. Ну - а почему не писать? Нет,- нужно писать всё, обо всем...
На глазах у него показались слезы. Он вытер их и - всё улыбаясь посмотрел на платок, а слезы снова текут по морщинам.
- Плачу,- сказал он.- Я - старик, у меня к сердцу подкатывает, когда я вспоминаю что-нибудь ужасное.
И, легонько толкая меня локтем:
- Вот и вы, проживете жизнь, а всё останется, как было,- тогда и вы заплачете, да еще хуже меня - "ручьистее", говорят бабы... А писать всё надо, обо всем, иначе светленький мальчик обидится, упрекнет,- неправда, не вся правда, скажет. Он - строгий к правде!