— Почта? — спросил обер-лейтенант.
— Прибыло только одно письмо, — торопливо, явно обрадовавшись перемене темы разговора, ответил фельдфебель. — Курту Мюллеру.
Штиллер вынул из кармана запечатанное письмо.
— Содержание? — покосился на конверт Шварц.
— Проникнуто здоровым немецким духом. Письмо от какой-то Анны, очевидно, от невесты. Пишет: несмотря на то, что мама в больнице и положение ее безнадежно, она, т. е. Анна, аккуратно выходит на роботу, чтобы помочь героической армии фюрера, в которой доблестно сражается “е возлюбленный Курт Мюллер. Можно передать Мюллеру?
— Да, но в следующих письмах обращайте внимание на всяких безнадежных мамаш и невест. Рядовой Мюллер — исполнительный солдат и вне подозрений. Но мы должны следить за каждым. Эти мамаши и болезни бывают различного, иногда самого неожиданного свойства. Вы понимаете меня, Штиллер?
— Понимаю, господин обер-лейтенант.
— Вы свободны.
Фельдфебель вышел, облегченно вздохнув.
“Трудовой день” обер-лейтенанта был закончен весьма удачно. Он потянулся было за сигаретой, но портсигар был пуст. Шварц, щадя свое цветущее здоровье, придерживался твердого правила: во всех случаях жизни выкуривать в день не больше десяти сигарет. При этом десятой обер-лейтенант обычно наслаждался перед сном. Однако сегодня он выкурил последнюю сигарету намного раньше — при разговоре с Сокуренко.
Большое украинское село Ракитное находилось в семи километрах от станции того же названия и стояло на перекрестке нескольких дорог. Из степного района шло через Ракитное шоссе, с северо-востока на юг тянулась грунтовая грейдерная дорога. От Ракитного также начинался узкий проселок, огибавший небольшой лесок. Проселок вел к хутору Дубки и дальше, на север, к затерянным между полями и лесными островками селам и хуторам.
Еще осенью на дорогах появились “мешочники”. Гитлеровцы выдавали продовольственные пайки только тем, кто активно сотрудничал с ними, остальное население захваченных ими городов обрекалось на голод. И тогда-то дороги из городов в села наводнили массы несчастных людей, гонимых призраком голодной смерти. Горожане — женщины с детьми, старики, подростки — брели группами и в одиночку. Проходили одни, вслед за ними или навстречу им появлялись другие, утомленные, запыленные, с худыми, печально сосредоточенными лицами, и в их глазах читалось только одно желание, один вопрос: где раздобыть хотя бы немножко хлеба или муки?
Это было хватающее за сердце, бесконечное, унылое шествие скорбных людей, несших за плечами мешки, рюкзаки, чемоданы на лямках, людей, отправлявшихся странствовать по неведомым им дорогам, от села к селу в надежде выменять на захваченные из дому вещи что-либо съестное.