— Ты про этого гада, что у немцев заместителем начальника пропаганды? — бросил Джураев. — Змей, родившийся от змеи... Разве сын бая станет своим? Да он и не захочет признавать тебя!
— Да какой же он сын бая! — засмеялся Алтаев. — Мы с ним из одного аула... Отец у него бедняк из бедняков, красноармейским отрядом командовал, басмачей громил. Тагана-ага все звали Батыром... Ашир и сам в коммунистах ходил. Ну а здесь, у немцев, все за беспартийных или байских сынков себя выдают... А меня он узнает: я был в числе лучших студентов техникума...
Долго еще выспрашивал провокатор простодушного паренька об Ашире Таганове, о его довоенной жизни. Внимательно слушая Алтаева, он злорадствовал, представляя, как будет схвачен Таганов, как будет доволен им, Робертом, его хозяин Фюрст, как, наконец, выпустят его на волю. Собачья жизнь! Должен же быть конец его мучениям — то в лагере, то в зондеркамере... И лупят его беспощадно, и впроголодь держат. Хороший хозяин с собакой лучше обходится. Так и хотелось ему сорваться с пар, колотить в дверь, кричать: «Я хочу сообщить очень важное господину Фюрсту!..»
Но охране и начальству было пока не до Джураева. Новая метла — капитан Брандт — тем временем наводил порядок: привез с собой тридцать немецких офицеров, обновил почти весь штаб дивизии. Намеревался чохом арестовать еще многих, в том числе Таганова, Кулова, Турдыева и других из отдела пропаганды, но Фюрст вступился за своего агента. Тому же удалось выручить своих товарищей.
— С кем вы останетесь? — говорил Таганов Фюрсту. — Командиров найдете, а грамотных, знающих языки пропагандистов? Едва ли... Пойдут ли тогда за вами люди? Справедливо, когда вы арестовываете предателей, но зачем же подозревать людей, честно исполняющих свой долг?.. Не стоит придираться к некоторым туркестанцам, несдержанным в выражениях, обронившим какие-то неосторожные фразы. Вы же сами знаете, что в том виноват один лишь Мадер, который любил строить из себя демократа, заигрывал с людьми. Вот и разболтался народ...
И Фюрст согласился с Тагановым, а потом убедил и Брандта, который знал Ашира по «лесной школе» в Луккенвальде. А если представитель СД о ком-то печется, значит, неспроста. Но солдатам и унтер-офицерам не давали покоя, изматывая муштрой, донимая мелкими придирками. Новый командир дивизии ввел строжайшие запреты. Перед строем был зачитан приказ: за самовольную отлучку из лагеря — расстрел, за общение с местными жителями — расстрел, за хождение около леса — расстрел!..
Снова лагерь для военнопленных под Варшавой. И снова Таганов шел сквозь строй измученных, голодных, но не сломленных людей. Их надо поддержать, дать им надежду, направить их ненависть на борьбу. Но разве им скажешь, что ты свой и только думаешь об одном: как вызволить их из фашистской неволи? Как тяжко все время быть не тем, кто ты есть: веселиться, когда тебе грустно, спорить, когда тебе хочется молчать; соглашаться, когда надо возражать, доказывать, убеждать... И откуда только взять силы? Разведчика поддерживало только сознание того, что он послан своим народом, родной партией, которые ждут от него исполнения сыновнего долга.