— Да спуститесь вниз, — уговаривала меня пожилая женщина. Но я даже спуститься уже не могла.
Первые две категории, о которых я говорила, — орденоносцы и лучшие из лучших в Малом театре, ехавшие в этом поезде, — получили для подкрепления сил лекарство, незадолго до того открытое. Кажется, пенициллин. А мне, не принадлежавшей ни к первой, ни ко второй категории, ничего этого, конечно, не полагалось. Я погибала.
По вагонам иногда проходила медицинская сестра, которая спрашивала, что>' и ка>'к, нужна ли помощь. И она дошла до нас и говорила с женщиной, которая была внизу.
А мне уже было все равно. Я даже не двинулась. И не могла вставать. От дистрофии у меня начался понос.
Она спросила:
— А кто там наверху? Я говорю:
— Я. Мне совсем плохо, но я уже ничего не могу сделать. Если вы можете чем-нибудь помочь, спасите меня. Нет так нет…
Она помолчала. Я говорю:
— Достаньте мне вот это лекарство. Это единственное, что может поставить меня на ноги…
Она говорит:
— Нам не позволено, мы не можем вам дать его.
— Тогда, — говорю, — оставьте меня в покое.
Она говорит:
— Ой, что же мне делать? что делать?!.
И уходя сказала:
— Я постараюсь, гражданочка. Я постараюсь… Я говорю:
— Спасибо.
Прошло много часов или даже день.
И она пришла снова.
— Я достала.
Я говорю:
— Неужели достали?
— Да, — говорит, — только нельзя, чтобы видели… Ничего не спрашивайте. Я сейчас вам сделаю укол, — и незаметно впрыснула мне это лекарство.
После укола она сказала:
— Это вас спасет.
Я заснула, и с этого часа медленно стала поправляться.
Когда поезд пошел, уже совсем стемнело. И начались крики. Люди вырывали куски друг у друга, чтоб что-то поесть. Бог знает что было! На каждой станции вагон открывали, и люди могли выйти и справить нужду.
Но когда поезд опять шел, крики возобновлялись. Было слышно, как в темноте дерутся. Я только молила Бога, чтобы я могла доехать.
А много людей умирало. Тех, кто умирал, выбрасывали из вагона. Прямо на ходу. Смотрели: «Еще дышит?..» — того оставляли. А если не дышал, — всё! А кто такой, откуда, — это никого уже не интересовало. Открывали дверь — и фить!
Я уже чувствовала себя лучше. Это лекарство мне помогло, остановило дистрофию.
Когда мы подъезжали, — а ехали мы на юг, — делалось все теплее и теплее.
Поезд останавливался, и на каждой станции продавали какую-то еду.
Денег у меня не было. Но у меня с собой были валенки, почти новые, и они мне были уже не нужны, потому что было тепло. Я помню, как я их снимала с ног. И сменяла у тетки на литр молока.
Когда мы приехали, кажется, в Пятигорск, нам дали возможность выбрать, где мы хотим жить. Кто-то посоветовал мне пойти в такой-то совхоз, где я найду для себя работу.