— Какой Лагранж? — все еще не понимал Марик, но уже видел наше скрытое веселье.
— Ну тот… Он потом не то физиком, не то химиком знаменитым стал. Помнишь?
И тут Марик «вспомнил», до него, наконец-то, дошло. Он не расхохотался, но лицо его было такое сыто-довольное, будто он облизывался.
— А Бойль с Мариоттом кто были? — задорно спросил он.
— Это просто, — сказал я. — Бойль, конечно, был кочегаром на красавце-пароходе, что плавают по Миссисипи. С двумя огромными трубами. А Мариотт коварно убивал людей в мрачных закоулках Лондона. Было это в начале девятнадцатого века. Нет — в семнадцатом! Пожалуй, в семнадцатом.
— Так Лагранж был пиратом? А Мараконни?
— Изобрел спагетти.
— Это все просто. А вот про Майю что скажешь? — спросил Петр. Я видел, что она ему тоже нравится, он тоже изредка скользил глазами в ее сторону. Она очень походила на Лайму Вайкуле, только Лайма яркая, такая, на которую смотреть да любоваться и только. А Майя мягкая, такая, около которой жить хочется… и у неё была матовая и словно восковая кожа, гладкая… и чуть обозначенные скулы…
Она на Лайму похожа. Вайкуле. Со мной такое иной раз бывало: сравню, а откуда сравнение такое берётся, не знаю.
— Она надменная и, наверное, жеманится, а может, она просто рыбина холодная и очень любит себя, но внешне они очень похожи, — сказал я. Все это было непонятно и мне, но друг друга мы хорошо поняли, и почему-то вдруг стало грустно. Грусть навалилась на меня. Грусть меня смяла.
Ты понимаешь, братец ты мой, как это грустно, когда нам хорошо вместе и сейчас, а завтра мы не сможем понять друг друга, потому что не сможем уже войти в резонанс, не сможем найти резонанс наших душ и разлетимся, останемся в темнице своего одиночества, о существовании которого только вдруг и на миг единственный можем предположить… на миг, да, на миг, вдруг прозрев.
Тут к нашему столику подошел Коля Свиридов. Он вовсе не Николай Свиридов, и мне, как одному бедному герою знаменитого романа, приходится сказать, что Коля «не композитор». Он «однофамилец».
Оказалось, вот ведь невероятная вещь, он, Петр и Лешка Давыденков живут в одной комнате в общежитии на Новоизмайловском и каждый день проходят по этой рассеянной улице, «где живет рассеянный с улицы Бассейной». В одной комнате. Но Коля Свиридов… Боже упаси! Я сейчас вспомнил его огромный чемодан, воняющий солёной свининой — «сальцем», которое не раз спасало нас от голодной смерти, но чаще его Коля жрал тайком, громыхая ночью в голодной комнате его тяжестями и вкусной вонью. У него был огромный бугристый лоб, как у Сократа или у Володи Альфонсова. О Коле больше не хочу сейчас говорить. Его ещё звали Коля-Лом. Он был огромным и прославился впоследствии тем, что учился в институте лет десять, и ещё кое-чем… прославился.