И он так же, как много раз до этого, прикоснулся к груди своей — это здесь. Слух этот здесь расположен, за грудиной, за этим узлом, где сходятся рёбра.
Сердце немного левее, а этот орган здесь — посередине. Он у каждого есть, но вот беда — не каждому он нужен, и из-за этого орган этот спит, спит до тех пор, пока не возникнет в нём нужда. Все мелодии, все ритмы жизни отражаются здесь, отображаются здесь и здесь воспринимаются. И отсюда берутся. Потому что здесь не только приёмник, здесь и генератор, который создаёт…
И это не только к стихам или музыке относится, это относится ко всему, в чём есть творчество, в чем гармония есть. Только очень чуткое «ухо» может понять и почувствовать — ощутить ритм прозы, но не той специальной «экспериментальной прозы» Андрея Белого, а мелодию в прозе и пьесах Чехова, в прозе Бунина… Но только самое чуткое ухо может открыть ритм прозы Толстого, где соединительные и противительные союзы, где союзы подчинения и обороты как знаки на нотном стане, где движение, где развитие чувств и их оттенки, где динамика развития души заключены в сложнейшие «периоды» Толстого. Но еще сложнее найти гармонию в текстах Достоевского, когда нужно прорываться сквозь этих настенек, душечек, илюшечек… С ним сложнее всего: в нём гармония мыслей ощущается внешне хаосом, какофонией, потому что его вещи — это не единая мысль автора, которую он собрался преподнести миру — а борьба идей, носителями которых являются люди, живущие в его книгах.
Бахтин назвал это полифонией. Может, упрощая, чтобы понять себя в прозе Достоевского, потому что всякий большой исследователь является инструментом, с помощью которого исследование производится, и никогда, поэтому и никто, не сможет дойти до истины абсолютной — инструмент его субъективен. Это относится к любой области знаний, как думаю я сейчас.
Проворов читал. Он читал по своему усмотрению, не оглядываясь на авторитеты, потому что авторитетов не знал. Он читал без системы, опираясь только на свою интуицию, когда решал, ту или иную книгу взять. И если бы я стал называть подряд то, что он читал, и в том самом порядке, в котором это чтение складывалось, то получился бы даже не винегрет, а что-то ужасное, потому что рядом стояли вещи совсем не соединимые, которых просто никак не могло бы быть вместе.
Но в него они укладывались вполне, не вызывая в нём никаких чувств отрицания. Почему? Возможно, в том было влияние двух обстоятельств: отсутствие «фундаментальных» знаний и эти его постоянные «мычалки», которые неизвестно чем были и неизвестно чем являются в действительности, — но эти два фактора его жизни породили, я так думаю, в нём способность к суждениям…