Отвечая на прустовскую анкету, М.Алданов не побоялся поставить Пруста в один ряд с Толстым, а Г. Иванов проверял Прустом русскую прозу – и заявлял, что если Гоголь “в соседстве с Прустом “остается” целиком… то с Толстым, на глазах, “что-то делается” – как-то Толстой перестает “сиять”, вянет, блекнет”. Говоря такое, следовало, наверное, заметить, что Пруст многим обязан Толстому, - Иванов этого не сделал. В. Сирин на вопросы анкеты (“Считаете ли Вы Пруста крупнейшим выразителем нашей эпохи?”, “Считаете ли, что особенности Прустовского мира, его метод… должны оказать решающее влияние на мировую литературу…”) отвечал уклончиво: “Мне кажется, что судить об этом невозможно: эпоха никогда не бывает нашей…”, “Литературное влияние – темная и смутная вещь…”. Но можно сказать со всей определенностью, что Набоковская “Лолита”, например, перекликается с “Пленницей”; даже имена Лолита, Аннабелла явно связаны с Альбертиной; Аннабеллу, свою детскую любовь, Г.Г. вспоминает на фоне морских волн, на морском берегу; и одна из работ Г.Г. посвящена “Прустовской теме в письме Китса к Бенджамину Бейли”. А в своих лекциях о литературе, говоря о “повествователе” в Прустовском романе и самом авторе, Набоков замечает: “… есть Марсель-соглядатай и есть Пруст-автор. Внутри романа, в последнем томе, рассказчик Марсель воображает тот идеальный роман, который собирается написать. Книга Пруста всего лишь копия этого идеального романа, зато какая копия!” Но то же самое Набоков мог бы сказать (и наверняка говорит в этом пассаже) о себе, о своем романе “Дар”, о Годунове-Чердынцеве, тоже воображающем “идеальный роман”, который вместе с ним и вместо него пишет автор.
В то же время скажем прямо: и в эмиграции Пруст был понят далеко не всеми; в некоторых суждениях о нем русских авторов (о Горьком и Бунине уже было сказано) ощущается тот же гнет идеологических предрассудков, что и в советской критике. Иван Шмелев, например, сравнивает Пруста “…с нашим М.Альбовым, школы Писемского и отчасти Достоевского… Но у Альбова есть полет, и светлая жалость к человеку, есть путь, куда он ведет читателя”. Даже советские литераторы, кажется, не договаривались до такого абсурда. “Куда приведет нас Пруст? – спрашивает Шмелев. – Наша дорога – столбовая, незачем уходить в аллейки для прогулок”.
2.
Здесь я, наконец, перейду к той, кто взволновала меня больше всех, - к Цветаевой. Не Ахматова, Кузмин, Мандельштам, Пастернак, - Цветаева оказалась на высоте понимания ошеломительной новизны прустовской прозы! Да, она – безоглядный романтик, да, эмоции захлестывают ее поэтическую речь и со словом она обращается своевольно, едва ли не жестоко: выворачивает приставки и суффиксы, как руки, но не формальная, футуристическая задача движет ею, а подлинное чувство, поэтическая страсть. Она умна – и, при всей своей оригинальности, непохожести, обособленности от других, шире собратьев по “святому ремеслу” в понимании чужой поэзии, чужой поэтической правоты. (Не потому ли так любила не только Блока, Пастернака, Ахматову, Кузмина или Маяковского, но была благодарна и Андрею Белому, и Есенину, и даже Бальмонту…)