Зато Мандельштам не забыт: он сравнил нашу критику с прустовской герцогиней, обмахивавшейся веером, “но не в такт исполняемой музыки, а вразнобой – для независимости”, - и это всё.
Пастернак “узнавал о Конраде и Прусте” еще в 1924 году, занимаясь в библиотеке Наркоминдела подбором “иностранной лениньяны”, а в 1929 году в письме к В.С.Познеру писал: “Пруст года три назад был для меня совершенным открытием. Боюсь читать (так близко!) и захлопнул на пятой странице”. Несколько смешно, не правда ли? Придравшись к этому высказыванию, можно было бы порезвиться, но я слишком люблю Пастернака, чтобы позволить себе такое. Тем более что в 1930-м, получив от сестры из-за границы книги Пруста, он благодарит ее и восклицает: “Какой удивительный писатель!” Однако Евгений Борисович Пастернак уточняет: “Лишь после завершения работы над романом “Доктор Живаго” он мог позволить себе внимательно прочесть Пруста, задавшись целью понять, что значило для него потерянное и обретенное время”.
В чем дело? Откуда такое безразличие к небывалой прозе даже у наиболее тесно связанных с европейской культурой русских авторов? Объяснить это, думаю, нетрудно: никогда еще русская жизнь так не отдалялась от общечеловеческой; Советская Россия жила своими проблемами: революцией, классовой борьбой, голодом на Украине, великими свершениями и пятилетками, репрессиями, - в сравнении с ними проблематика и персонажи Пруста казались не только официальным критикам и пролетарским писателям, но и тем, кто от них страдал, - чем-то далеким, отсталым (добро бы еще Пруст был авангардист!), не имеющим отношения к сегодняшней жизни, “боевой, кипучей”. “Симптоматично, например, - справедливо замечает автор вступительной статьи А.Д.Михайлов, - что деятели ОПОЯЗ’а творчеством Пруста не заинтересовались вовсе”.
Здесь я, разумеется, не говорю о переводчиках, прежде всего – А.А.Франковском, А.В.Федорове, - они-то, конечно, понимали, кого переводят. (“Произведение Пруста грандиозно”, - А.Франковский). И для справедливости надо отдать должное Луначарскому: в 1923 году, когда и во Франции-то еще не были изданы все книги романа, просвещенный и не кровожадный нарком уже опубликовал заинтересованный отклик в советской печати о Прусте, а затем не раз в своих статьях, хотя и с необходимыми оговорками, восхищался им.
Что касается русской эмиграции, ее отношение к Прусту было, конечно, куда более адекватным событию. За статьи Б.Ф.Шлёцера (1921 год!) и тем более В.В.Вейдле (1924) не стыдно, хотя ни тот, ни другой не могли прочесть ни “Беглянки”, ни “Обретенного времени”, тогда еще не опубликованных.