— Может быть, — кивнул он. — Только не пойму, что вы этим сказать хотите… Это же не я вам такую работенку кислую подыскал.
— Что хочу сказать? Как бы вам объяснить… Я ведь здесь много, много раз, десятки раз, а может, и сотни слышал: «Я раскаиваюсь…» Вот я и хотел спросить: а что это такое? Что значит: «Я раскаиваюсь»?
— А вы сами не знаете? Или мне экзамен на совестливость устраиваете? — он разъяренно, с вызовом вперился в меня своими темно мерцающими глазами.
— Я так понимаю, что раскаиваться по-настоящему, искренне раскаиваться — это мучиться душой, сердцем страдать, совестью убиваться. Горевать от той беды, что ты людям сотворил, от греха своего по земле пластаться, головой о стену биться, выхода искать, как возместить утраченное… Я так это представляю…
— Красиво представляете! — с какой-то необъяснимой злостью выкрикнул Степанов. — А я раскаиваюсь просто! И возместить никому ничего не могу! Кроме годочков, которые я тут отбахаю! Я же сказал вам, что готов отбыть наказание! И зачем вам все эти разговоры, вот чего не понимаю!
— Ну, знаете, есть такой странный обычай, традиция, можно сказать: когда люди знакомятся, они ведут разговоры. Стараются лучше узнать друг друга, понять…
— Это конечно! Наступит у нас полное взаимопонимание, и следствие протянет костлявую руку помощи… — ядовито улыбнулся Степанов, а в глазах у него плыла тоска.
— Трудно сказать, какую там, костлявую или мускулистую, но покамест вы в моей помощи явно не нуждаетесь. Сами в любой ситуации отобьетесь…
— Да уж надеюсь, — сердито прищурился он.
— А в камере вы чего дрались? — полюбопытствовал я.
— Я не дрался! — отрезал Степанов.
— Может, это Кузькин сам с собой дрался? А надзиратель все перепутал?
— И Кузькин сам с собой не дрался, — равнодушно ответил он. — Это я ему и его поганым дружкам пару раз по морде дал…
— Ого! — с восхищением заметил я. — И много их было, дружков-то?
— Двое. Да не имеет это значения…
— А чего вы вдруг с ними так строго?
— Потому что они шпана. Крысиная братия. Большие шалуны. А крыса понимает один резон — опаску. Крысу словом не проймешь, она должна страх знать. Да вообще-то неважно это сейчас, они больше безобразничать в камере не будут…
— А вы это все майору Подрезу сообщили?
— Зачем? — удивился Степанов. — Это же глупо. Убийца жалуется на трех шакалов, что они его хотели с нар согнать? Неприлично. Да и бесполезно, их ведь трое, они коллектив, сами друг другу свидетели, и тихари их боятся. Ладно, плевать…
Его кулаки лежали на столике будто отдельно от него, это была не часть тела, а здоровенный ладный инструмент вроде хорошо помолотившего, а теперь забытого здесь цепа.