У меня есть сестра, решила я. Вернее, была, причем близняшка и звали ее, как следует из зеленой книжечки, Оксаной. При мысли о единоутробной сестре, умершей, вероятно, совсем маленькой, раз уж я совсем ее не помню, у меня вновь потекли слезы. То, что Оксана и я – одно лицо, не приходило в мою детскую головку, просто не укладывалось в ней. Иначе как Ксюшей никто – ни родители с бабушкой, ни соседи с родственниками, никогда меня не называли. В школьном же журнале меня записали Ксенией, так я узнала, что Ксюша – мое домашнее имя и не факт, что так же меня будут звать все, что, впрочем, расстроило не так сильно, как пришедшее чуть раньше осознание того, что и любима я далеко не всеми.
Но то, что у меня есть третье и, судя по внушительной печати, истинное имя, выходило за рамки познаваемого, во всяком случае, моим семилетним мозгом. Плохо было то, что наиглавнейшее из моих имен мне совершенно не нравилось и виновата в этом была одноклассница и тоже Оксана (ее почему-то никто не называл Ксюшей и даже Ксенией). Щеки Оксаны вечно розовели пятнистым румянцем, а толстые ноги, рыжие косы и частые веснушки на носу лишь усиливали неприятные ощущения от вида и, соответственно, от имени.
Когда же я, не выдержав мучений и набравшись храбрости, рассказала родителям все – про шкатулку и ключ на полке и даже про имя в метрике, в общем, все, за исключением детдомовской потрепанной справки, обратившейся пеплом прямо в моем воображении, от папы с мамой я не услышала ни слова упрека. Напротив, они стали наперебой успокаивать меня, уверяя, что, как и раньше, никогда не назовут меня Оксаной, тем более при посторонних, а что там записано в свидетельстве, никого, кроме самого обладателя имени, касаться не должно.
Так и повелось. «Ксюша», представляюсь я при знакомстве, и больше вопросов не возникает.