Итак, сценарий, который мы вместе создали, состоял из четырех лет притираний, двух недель работы и месяца до этого разгульной жизни. Андрей был счастлив скоростью и результатом и улетел на две недели раньше в Москву с готовым сценарием. Тогда он работал в экспериментальном объединении Григория Чухрая, где можно было быстро «запуститься» и быстро снять фильм. На студии все были единодушно «за», априорно приняв наш сценарий. Зато в Комитете сценарий был отвергнут категорически самим А. В. Романовым…
Наступил тяжелый период — перспектив на работу не было, и тогда Андрей дал согласие на съемку фильма «Солярис». На два года мы почти прекратили отношения. Я был обижен, хотя, конечно, понимал, что человек не может без конца бороться, тем более, что времена были такие, когда казалось, ничего не сдвинется с мертвой точки…
Но вот «Солярис» был снят. Наступил период, когда снова нужно было думать о работе. В Комитет пришел Ф. Т. Ермаш. Он повел себя крайне демократично, сказав Андрею: «Вы можете ставить, что хотите». Когда Ермаш был в ЦК, он тоже поддерживал Тарковского. Но Андрей ужасно боялся нашего сценария. Построенный на жизни его матери и комментариях к этой жизни, сценарий был пронизан диалогом с матерью через анкету. Андрей мучился вопросом, как снимать «анкету». Тем более, что на роль матери он планировал собственную мать. Обмануть ее, не раскрывая замысла до конца, — безнравственно, да и потом Мария Ивановна была очень чутким человеком. Зная ее железный, непоколебимый характер, Андрей чувствовал, что она не согласится сниматься, поняв конечную цель. А Марию Ивановну надо было знать! Это был сложный, тяжелый по характеру и очень интересный человек. Она была способна пожертвовать многим ради своих принципов, сурова и непреклонна была эта удивительная женщина!..
Итак, Андрей не решался. Его также смущало, что сценарий слишком личностный и в нем он сильно обнажается. Сколько было у нас с Андреем в тот период посиделок, разговоров, даже выпивок — нет, не пьянства… Такое бывает только в молодости — бурные, долгие, переходящие в ночные бдения, обостренные обсуждения. Сыграла решающую роль одна неожиданная вещь. Мне в руки попала повесть В. Гроссмана «Все течет…». Там есть одна глава, вставная новелла про жену наркомана, которая проходит все круги ада. Я помню, был солнечный день. Андрей, как обычно, в 11 часов приехал ко мне, я сказал ему: «Ложись на диван, вот тебе повесть Гроссмана, вот коньяк — читай, только вслух. Читай эту главу без выражения, но вслух». Он начал читать, голос его задрожал, а я подначивал и все повторял: «Не плачь, а читай, читай, читай, читай…» Потом, весь в слезах, Андрей закрыл книгу и сказал: «Все. Мы будем делать „Зеркало“». Это было бесповоротное решение. После этого не было никаких оговорок, все стало просто, ясно, все стало по силам. Рубикон был перейден. Работали мы в идеальных условиях. Нас запустили с тем сценарием, который был когда-то нами написан, но мы все время переделывали его в процессе. Андрей приезжал утром, группа еще не знала, что будем снимать. Мы запирались с ним в комнате, обсуждали, что и как будем снимать сегодня. Бедный редактор Нина Скуйбина, которая была служащей на студии, а не как мы — вольные художники! — ходила за мной, просила: «Ну хоть какие-нибудь листочки», — а я отвечал: «У меня их просто нет». Андрей с лоскутками и обрывками записей убегал на съемочную площадку — по ним он снимал. У него было замечательное творческое окружение, люди, которые работали с ним, — оператор Рерберг, художник Двигубский, композитор Артемьев.