Илья молчал. На сестру не смотрел, скользя взглядом то по небу, то по траве, вертел соломинку в губах. Наконец сказал:
– Настьку не бери пока. Ты и сама все, что надо, достанешь. Не отучилась за полгода-то?
Варька, тоже не глядя на него, пожала плечами:
– Я-то не отучилась… Только ей привыкать все равно придется. Пусть уж сначала я ее поднатаскаю, чем потом наши животы надорвут со смеху.
– Надорвут они… – сквозь зубы процедил Илья. – Языки выдерну сволочам!
– Брось. Все рты не заткнешь.
Илья нахмурился, прикрикнул на заигравшую ни с того ни с сего кобылу, смахнул с плеча пристроившегося на нем слепня. Помолчав, сказал:
– Я Настьке обещал, что по базарам она бегать не будет.
Варька только отмахнулась и вскоре замедлила шаг, понемногу отставая и снова пристраиваясь позади брички. Илья продолжал идти рядом с лошадьми, ожесточенно грыз соломинку, тер кулаком лоб. Думал о том, что, как ни крути, сестра права: в таборе, где испокон веков еду на каждый день добывали женщины, где любая девчонка еще в пеленках кричит: «Дай, красавица, погадаю!», Насте будет совсем непросто. Да что Настька… Себя бы самого вспомнил, когда полгода назад в город явился… Илья невесело усмехнулся, вспоминая себя и Варьку, явившихся в хор: неотесанных, диких, не умеющих ни встать, ни повернуться… Самому Илье этот хор и даром был не нужен: он рассчитывал только пристроить туда сестру, для которой в таборе все равно не сыскать было жениха. Но приняли обоих, и пришлось остаться. И привыкать к незнакомой, чужой жизни, и заниматься непривычным делом, и скрипеть зубами, слушая насмешки и подковырки, на которые горазды были языкатые цыганки, и помирать со стыда за каждую неловкость, которой в таборе никто и не заметил бы. И мечтать с утра до ночи об одном: кончилось бы все это поскорее, уехать бы назад, в табор, к своим, вздохнуть там свободно… А сейчас в один день все перевернулось. Он, Илья Смоляко, идет, как прежде, по пыльной дороге рядом со своими конями, ловит носом ветер, впереди – встреча с табором, целое лето кочевья, степи и дороги, и окраины городов, и шумные конные базары, и магарыч по трактирам, и непременное вечернее хвастовство в таборе между цыганами: кто выгоднее продал, кто лучше сменял, кто ловчее украл… И желтая луна над шатрами. И ржание из тумана лошадей, и девичий смех, и река – вся в серебряных бликах, и долевая[7] песня, теребящая сердце, и ночная роса, и рассветы, и гортанное «Традаса![8]» вожака, и скрип телег, и… И никогда он больше от этого не уйдет и не променяет ни на какие городские радости. Таборным родился, таборным и сдохнет, с судьбой не спорят. А вот Настя…