— Спасибо, Алексей Порфирьевич. Мне на рынок нужно, а Якову Кирилловичу есть о чём поговорить с тобой. Не откажешь?
Какой там рынок, подумал Гурьев, знаю я ваши рынки. Ох, что старый, что малый. А сам-то?!
— Не откажу, — снова качнулся Кошёлкин. — Если что важное.
— Важное, Алексей. Пожалуйста, — тихо сказала Нина Петровна.
— Проходи, учитель, — усмехнулся Кошёлкин.
Они попрощались коротко с Ниной Петровной, Гурьев кивнул ей и распахнул калитку. Но не двинулся с места, пока Макарова не скрылась за поворотом улочки. Кошёлкин тоже ждал. Потом, со свистом выдохнув воздух, побрёл в хату, даже не оглянувшись, идёт ли Гурьев следом.
В хате Кошёлкин остановился, словно раздумывая, кивнул гостю на старый венский стул – один из шести, стоявший вокруг накрытого белой скатертью стола, — а сам шагнул к буфету, достал оттуда графин с водкой, два небольших гранёных стакана, вернулся к столу:
— Не побрезгуешь моей компанией, учитель?
Смотри-ка, подумал Гурьев, пьёт, как сапожник, а не опускается. Чистота, как в аптеке, шторки, скатерти. Чудеса, однако. Наш человек.
— Нет. Не побрезгую. Сочту за честь, — совершенно серьёзно сказал Гурьев. Надо же, подумал он. Нет, нет, не перевелись ещё наши на этой земле. Рано нас списали. Мы ещё вздрогнем. Далеко от Москвы – и поэтому тоже. — Только пить тебе совсем не хочется, дядь Лёш. Поэтому давай-ка я тебя полечу лучше.
Он поднялся, подошёл к недоумевающему Кошёлкину, осторожно, но твёрдо отобрал у него посуду, поставил на стол, усадил старика. Сначала подержал его за руку, слушая пульс. Долго, минуты две. Потом встал у него за спиной – и взял седую голову пальцами.
Через десять минут Кошёлкин открыл глаза и тихо спросил – дрожащим голосом:
— Это… что?
— Народная медицина, — вздохнул Гурьев. — Как голова, дядь Лёш?
— Как пробанили, — Кошёлкин повёл шеей из стороны в сторону, посмотрел на гостя, прищурился сердито: – Ты зачем Нине Петровне наврал?
— Это ты о чём, дядь Лёш? — Гурьев почти не играл удивление.
— Ты такой учитель изящной словесности, как я папа римский. Вот о чём.
— И на кого я похож? — с интересом посмотрел Гурьев на старого сыскаря.
— Ни на кого. Потому и спрашиваю.
— А что делать станешь, если не отвечу?
— Не знаю. Так кто ты такой?
— А ты как думаешь, дядь Лёш?
— Откуда мне знать. Только видно за версту, что птица ты такого высокого полёта – аж воздуха на этой высоте, почитай, нет уже вовсе.
— Так и видать?
— Так и видать. Да ты не печалуйся, сынок. Это уж никак не переделать. Тебя хоть дёгтем вымажи, в мешок сунь да в чулан спрячь – всё одно светить будешь, глазу больно.