Егорка промолчал. Зато Марфа вдруг сказала мечтательно:
– А помнишь, Микитич, Государева гонца? Лет с десять назад аль поболе… Что со мной ржи глядеть ходил? Молодчик такой, глаза синие-синие, как василечки…
Андрюха хмыкнул.
– Да не десять, а уж одиннадцать-двенадцать тому… Помню я, помню. Не понравился он мне о ту пору. Точно что глазки синие, лицо умильное такое, да и глядел на тебя, как на землянику… разлакомился… Не люблю таких-то – силы живой много, а надежности настоящей нет. Так и ищет, где позабавиться… Коли бы не Государево письмо, показал бы я ему, где порог, где дверь.
Марфа усмехнулась лукаво и, пожалуй, польщенно. Егорка спросил:
– А что, Марфуша, ты так и домой пошла, а его во ржах оставила?
– Нет. Он в деревню пошел. Сказал, в чащобе людей не видал, взглянуть интересно, какие, мол…
Егорка вздохнул.
– Поглядел… Ишь ты, Андрюха, как учуял-то… А синеглазый-то, значит, погостил да уехал, а перед тем забаву себе в деревне нашел… Ну да ладно, ребята. Так это все. Пустяки. Хорошо с вами, тепло, отогрелся я душой, да только пора мне. Вы уж сделайте милость, придержите себя. Я постараюсь побыстрее обернуться. Ты, Николка, не пережимай очень – еще глубоких зацепишь, не уложить будет…
– Да не бойсь! – рассмеялся Николка. – Я уж с бережением. Тебе же помогаю – глядишь, и купчина твой обгадится. А любая передышка лесу в радость…
Егорка хотел сказать, что из-за лесных чудес сельчане могут стать к нему недоверчивы и к купчине будет не подобраться, но посмотрел в чудесные лица лешаков – и не сказал. Лес – их дитя, они его грудью, кровью защищать будут, что тут скажешь… они в своем праве. Кожей к этому месту приросли. Сам Государь и то им не указ – как можно указать разлюбить-то?
– Ладно, ребята, ладно, – сказал Егорка тихо. – Только осторожно.
Неохотно поднялся, улыбнулся на прощанье, не спеша побрел по мху, как по персидским коврам, по прекрасному лесу – по этому вечно живому Государеву дворцу под высоченным небесным сводом, в котором любящая душа может только благодарить, восхищаться и вновь благодарить…
К деревне.
Лешаки проводили его взглядами.
– Дядь Андрюш, а чего он не сказал, на что ему синеглазый-то этот? – спросил Митька.
Андрюха только вздохнул.
Федор стоял, постукивая прутом по сапогу. Его губы кривились сами собой. Брезгливо, презрительно.
– Как хотите, – говорил управляющий. – Как хотите, Федор Карпыч, а в этом что-то есть.
– Есть, – процедил Федор сквозь зубы. – Два деревенских дурака напились пьяные. Хорошо, что был дождь и эти идиоты не сожгли лес. Этот Филимон, кажется, всегда был придурковатый, а от водки вовсе спятил. Так?