Мы стояли там, глядя друга на друга, отец и я, не зная, что сказать, пока наконец я, не говоря ни слова, вышла из комнаты и медленно поднялась по лестнице.
Это единственный недостаток токкаты — она слишком короткая.
Я обошла забор и вышла на террасу. Через окно увидела, что отец сидит за столом в кабинете, погруженный в свои занятия.
Розенкрейцеры утверждают в своих рекламках, что можно заставить совершенного незнакомца обернуться в переполненном кинотеатре, и я изо всех сил уставилась на отца.
Он взглянул в окно, но не увидел меня. Его мысли блуждали где-то далеко. Я не шевелилась.
Потом он, как будто его голова была свинцовой, опустил ее вниз и вернулся к своим занятиям, а Фели в гостиной заиграла что-то из Шумана.
Когда Фели думает о Неде, она всегда играет Шумана. Я полагаю, это потому, что Шуман считается романтической музыкой. Однажды, когда она играла сонату Шумана с чрезвычайно мечтательным выражением лица, я громко сказала Дафне, что обожаю эстрадную музыку, и Фели пришла в ярость — ярость, которую не утихомирило то, что я выплыла из комнаты и через несколько минут вернулась с бейклайтовской слуховой трубкой, найденной в чулане, кружкой для милостыни и написанной от руки табличкой, которую я повесила на шею: «Оглохла в результате трагического фортепианного происшествия. Сжальтесь, пожалуйста!»
Фели, наверное, забыла об этом случае, но я помнила. Сделав вид, что хочу посмотреть в окно, я подошла к ней поближе и мельком глянула на ее лицо. Пропади все пропадом! Опять мне нечего записать в дневник.
— Думаю, у тебя неприятности, — сказала она, закрывая крышку рояля. — Где ты была весь день?
— Не твое собачье дело, — ответствовала я. — Я не твоя рабыня.
— Тебя все искали. Мы с Даффи сказали, что ты сбежала из дому, но, похоже, нам не стоило рассчитывать на такую чертовскую удачу.
— Чертовски неприлично употреблять слово «чертовский», Фели… Ты не должна это делать. И не надо так надувать щеки — ты становишься похожа на перезрелую грушу. Где отец?
Как будто я не знала.
— Он не выходил весь день, — ответила Даффи. — Думаешь, он расстроен утренним происшествием?
— Трупом в хозяйстве? Нет, я бы не сказала, ничего общего с этим делом.
— Так я и думала, — протянула Фели, снова открывая крышку рояля.
Встряхнув волосами, она погрузилась в первую из «Вариаций Голдберга» Баха.
Она была медленной, но тем не менее красивой, хотя даже в свои лучшие дни Бах, на мой вкус, и в подметки не годился Пьетро Доменико Парадизи.
И тут я вспомнила о «Глэдис»! Я оставила ее в «Тринадцати селезнях», где ее может заметить любой. Если полиция еще не заявилась туда, она скоро там будет.