Времени было мало, и я даже не стала заходить к Маруське, а прямиком со станции ушла в голый, заснеженный лес. Там часа два, забыв о холоде, сидела около идола, обняв руками промерзшее насквозь дерево, – пока не почувствовала вдруг, что Перун потеплел и у меня вспотели ладони. Я помчалась обратно на станцию, влетев на пустую платформу за секунду до отхода электрички, – и вечером шар послушно вырос до размеров детского надувного мяча.
Я справилась за двенадцать дней. И до сих пор не знаю, что помогло больше – сила Перуна или то, что однажды в мою комнату вошел Ману со статуэткой своего Огуна.
– Он может помочь, – серьезно сказал он.
– Да я же неверующая, Ману... – улыбнулась я.
– Ничего. Пусть просто постоит.
Я послушалась – только для того, чтобы не обижать Мануэла. И вполне может быть, что Огун тоже постарался. Я чувствовала, что получается, хотя бы потому, что каждый раз после ухода Ромки с матерью едва доползала до постели и падала почти замертво, а Мария торопилась вылить черную, как смола, воду из таза. Кажется, и она, и ребята окончательно уверились в том, что я «мать святого», но выяснить, что, собственно, это значит, у меня не было времени.
На тринадцатый день мой шар появился, вырос почти мгновенно до размеров среднего слона – и мгновенно же исчез. Открыв глаза, я увидела белое лицо Наташи – матери Ромки.
– Все? Бесполезно?.. Александра Николаевна... – одними губами спросила она.
– Саша, – машинально поправила я. – Что вы, наоборот... Везите его домой, пусть поспит. Кажется, вышло.
Через неделю Наташа ворвалась ко мне с рыданиями и благодарностями: в больнице, где наблюдался Ромка, врачи констатировали полное отсутствие патологии. Более того, пропала и Ромкина близорукость: он отказывался надевать очки, уверяя, что без них видит гораздо лучше. Я в тысячный раз начала объяснять, что не могу принять ни денег, ни дорогих вещей, и попросила только об одном: не давать моего адреса всем знакомым. Наташа клятвенно заверила, что нарушит мое пожелание только в самом крайнем случае. Такими случаями я считала болезни детей.
Наташа умчалась – а я свалилась на три дня. Ромкина болезнь вытянула из меня все силы, и я лежала в полубессознательном состоянии, видя бредовые сны: деда, Фатиму, Шкипера, Федора, снова деда... Иногда наяву всплывало встревоженное лицо Марии, которая давала мне воды из кружки. Иногда я слышала тихий разговор: ребята стояли надо мной и советовались: не вызвать ли «Скорую». Потом сквозь это бормотание прорвался гневный вопль Милки; подруга объявила, что никакой «Скорой» не надо: