За долгие годы своей работы Док видел много крови. В последние месяцы — особенно много. Но сегодня его просто колотило. И он знал, что не его одного. Айболит успел заметить, как непривычно нервничали и суетились даже самые опытные бойцы. И как тряслись губы у всегда бодрого и энергичного, видавшего виды командира…
На крыльце двухэтажного здания полевого госпиталя, сняв «Сферу», черную внутри от пота, и положив на колени автомат, сидел Шопен. Невидящими глазами он уставился куда-то вдаль, поверх голов своих товарищей. А те притихшей группкой расселись на корточках у БТРа и за негромким разговором гоняли по кругу единственную сигарету, последнюю из скомканной и выброшенной пачки.
На крыльцо вышла молодая, лет двадцати пяти, удивительно красивая, но с усталым, потухшим лицом медсестра. Присела рядом.
— Бабушка не выдержала. Сердце. А с девочкой все в порядке. И даже шрамов сильных не будет.
— Это хорошо, девочке нельзя, чтобы шрамы были, особенно на груди. Пока маленькая — ничего, а потом комплексы пойдут, — понимающе кивнул Шопен.
Медсестра вдруг вся как-то сжалась, напряглась, отвернув лицо. Но слезы все же хлынули ручьем и она, резко поднявшись, убежала назад, в здание.
— Что с ней? Новенькая, не привыкла еще? — растерянно спросил Шопен у курившего рядом и слышавшего разговор солдатика-санитара.
— О-ох, блин, прямое попадание! — то ли осуждающе, то ли сочувствующе протянул тот. — Ее саму в январе ранило. Когда ребят из под минометного обстрела вытаскивала. Весь живот посекло. Заштопать — заштопали, а какая там пластика, в подвале, при свечках? И детей у нее теперь не будет. Муж узнал, бросил. А Михалыч, наш главный, его выгнал. Говорит, врачей я себе еще найду, лишь бы людьми были. Он здесь у нас же служил… — пояснил словоохотливый информатор, и добавил смачно, — к-козел!
Шопен поднялся, почти бегом направился вслед за медсестрой. Та стояла в конце коридора, у окна. Она уже не плакала, но все еще судорожно вздрагивала от задавленных всхлипов.
Шопен прижал ее к себе, погладил по голове.
— Прости, сестренка. Я ж не знал.
— Ладно, ты-то здесь причем? — вытирая ладошкой остатки слез, попыталась улыбнуться она. — Просто никак не привыкну, что я уже не женщина, а так… камбала потрошенная. Только для временных удовольствий.
— Вот дурища! — Внезапно рассердился Шопен. — Ты на себя в зеркало давно в последний раз глядела? Да еще не один тебе ноги целовать будет. И на шрамы твои молиться, если он мужик, а не гандон штопанный, как твой бывший. А дети… Вон — твоя крестница — круглая сирота. И полгорода таких. Собирай, да люби, роднее своих будут.