Шторм по-прежнему растерянно улыбался. Спрятав руки в карманы, он наблюдал за ее весельем. Жизнь, секс, деньги, весна, он сам — все это вдруг снова обрело смысл. Если бы еще недавно кто-то сказал ему, что он способен так полюбить, он бы рассмеялся. И все же это произошло. Это было как песня. Как плохая песня с избитыми словами. Вроде той, где поется: «Я никогда не зна-а-а-а-ал — что любовь может быть насто-я-а-а-а-щей — пока я вас не встре-э-э-э-тил…» Что-то в этом духе. Но куда страшнее было то, что он все время ловил себя на мысли: если так будет продолжаться — если она, прекрасная и розовощекая, все так же будет стоять, прислонившись к парапету набережной, и заливаться серебристым смехом, и за спиной у нее будет все та же величественная панорама красивейшего из городов, — если так будет продолжаться, он, ей-богу, споет эту песню здесь, сейчас, во весь голос. Нет, он отдавал себе отчет, что это довольно глупо, но бороться с нахлынувшим чувством уже не мог. И внезапно его осенило: вот он, собственной персоной, Ричард Шторм, американец из Голливуда, — проживающий в конце двадцатого века на планете Земля с ее нищетой, расизмом, терроризмом, девочками с проколотыми носами, с культурой, пребывающей в состоянии свободного падения, с людьми, которые не стесняются произносить перед телекамерой слова вроде «пердуны» и тому подобное, — вот он, в своей собственной бренной, стремительно разлагающейся оболочке, — и его сердце поет и ликует!
Боже правый, если он не поцелует эту женщину, то просто взорвется.
— О-о! — София вконец измучилась. Обхватив ладонями лицо, она устало покачала головой. — Ах! Просто не понимаю, почему всякий раз, когда вы рядом, я становлюсь совершенно невменяемой! — Она смахнула слезу. Потупила взор. Зябко поежилась. Как будто вместе с последним отзвуком смеха растаяла в воздухе ее привычная уверенность в себе. — Во время нашей первой встречи я залила вином всю гостиную. В другой раз вы застали меня, когда я прыгнула с балкона с петлей на шее. Потом я ударила вас, а когда вы пришли ко мне в клинику, плакала, как ребенок. Теперь вот смеюсь, как круглая идиотка. Представляю, что вы обо мне подумали! Что я, должно быть, выжила из ума.
Она вопросительно заглянула ему в глаза, словно ища в них ответ. Шторм молчал. Он просто умирал от желания подхватить ее на руки и вознести в небесный замок.
— Но, видите ли, — удрученно продолжала София, — именно поэтому… — Она прищурилась, словно пытаясь правильно оформить свою мысль. — Именно поэтому мне так хотелось поговорить с вами. Встретиться. Мне это было необходимо. Честное слово. Потому что все остальные — да? — даже не знаю, как это выразить, чтобы вы не истолковали мои слова превратно, чтобы не сочли меня эгоцентричной, взбалмошной дурой, — все остальные считают… Они считают, что я неспособна совершать подобные поступки. Они думают, что у меня все под контролем. Всегда. И если я теряю контроль, если совершаю какое-то безрассудство, они просто не обращают на это внимания. Делают вид, будто ничего не произошло. И вдруг появляетесь вы, человек, который, наверное, думает, что я только тем и занимаюсь, что совершаю всякие безрассудства. Признайтесь, вы думаете: у этой Софии Эндеринг не все дома. Впрочем… я не знаю, что вы обо мне думаете. Но вы все-таки пришли, понимаете? И приходили ко мне в клинику. И еще вы сказали, что… что я вам небезразлична… — Она смущенно отвела глаза. — Понимаю, то, что я говорю, — нелепо, но для меня почему-то очень важно, что вы сказали, что я вам небезразлична. Что есть человек, которому я небезразлична. — Она сделала глубокий вдох, словно собираясь с силами. — Поэтому я захотела встретиться с вами. Поговорить. Поговорить с человеком, который потом… не будет презирать меня за это. Вы… понимаете?