Сострадание, подсказывала Харпер.
«Верно, верно. У Сострадания человеческое сердце… Кажется, это мы уже проходили…»
Нет, нет, Бернард. Все правильно.
«У Милосердия — милосердия, милосердия — человеческое лицо».
А у Любви обличье…
— Обличье Богочеловека, — закончил за нее Бернард, задыхаясь зловонными испарениями. «А Сострадание…»
И Мир, — добавила она.
«Сострадание, сострадание».
Эти отрывки…
«Милосердие».
Если когда-нибудь, не дай Бог, жизнь твоя будет лежать в руинах, ты найдешь опору в этих отрывках.
— О Боже! — вскричал Бернард. Или только хотел крикнуть — из горла у него вырвался хриплый стон.
Эти отрывки… отрывки…
— Отче небесный, помоги мне!
И тут, словно в ответ на его мольбу, послышался шум. Неужели они идут за ним? Бернард открыл глаза. Прислушался.
Да, щелкнула задвижка. Скрипнула и отворилась дверь. Снова закрылась.
Шаги. Звук шагов по каменным плитам. Они приближались.
Бернард вглядывался в черную пустоту и молился.
Повисла пауза. А затем голос, словно струйка дыма, просочился в его узилище.
— Бернард, теперь ты готов меня выслушать?
У Сострадания человеческое сердце, человеческое сердце, человеческое сердце…
— Да, да, — сдерживая дрожь, прохрипел Бернард. — Пожалуйста, я готов!
«Боже правый, Прендергаст, здесь лестница!» — кричит Хэдли.
Харпер сидела, опираясь на трость, подавшись вперед, полуприкрыв глаза.
Этот театральный возглас словно разбудил ее. Она встрепенулась, открыла глаза и вперилась в экран.
«Боже правый, — мысленно проворчала она. — Какой вздор».
Однако продолжила внимательно наблюдать за похождениями ужасно нелепых детективов из картины Шторма — они как раз спускались в каменное подземелье под развалинами церкви, сопровождаемые этим повторяющимся звуком: кланг-кланг.
Харпер не помнила, чтобы когда-нибудь видела этот фильм. Впрочем, жалеть было не о чем, учитывая достоинства картины.
«Забавно, — в полудреме размышляла Харпер, — но Шторм, видимо, не понимал, что от его фильма веет заурядным немецким экспрессионизмом». Конечно, его вдохновила легенда о Черной Энни — все было на месте: мрачный силуэт разрушенной церкви, повторяющийся звук, двое мужчин, спускающихся по крутым каменным ступеням. Однако Харпер достаточно было увидеть один-единственный кадр, чтобы с уверенностью сказать: картина вышла из недр «Юниверсал студио». На память приходило имя немецкого еврея Карла Леммли[53], большого любителя ставить шедевры вроде «Франкенштейна» или «Дракулы» силами режиссеров-эмигрантов, которых у него была целая конюшня. Иными словами, под влиянием голливудских фильмов и собственных пристрастий у Шторма сложилось весьма романтическое представление о Рейнхарте, свойственное экспрессионистам предфашистской Германии, прославлявшим принцип «ужаса и воли». То есть в определенном смысле его творчество, да и его самого, можно было рассматривать в контексте всех этих мистических историй типа «Черной Энни».