А вокруг — ночная тьма.
И одних — ждет Счастья свет,
А других — Несчастья тьма…
Он обхватил себя за плечи, но не крепко — не осталось сил — и мерно покачивался в такт стихотворному ритму, борясь с подступающей тошнотой.
И одних — ждет Счастья свет,
А других — Несчастья тьма.
Кто-то рыжий, кто-то нет,
Кто-то высох как скелет…
[49]— Я задыхаюсь, — прошептал Бернард, теряя сознание. Он не знал, как долго пробыл в беспамятстве. Он лежал на залитом солнцем, усыпанном желтыми цветами рапса изумрудном лугу. Под звуки музыки, на берегу реки, играющей солнечными бликами. И куда ни кинь взгляд, повсюду в высокой траве — белые нагие тела, исполненные томной неги. Видения сынов и дщерей Альбиона[50].
Неожиданно крышка гроба захлопнулась у него над головой, мир снова погрузился во мрак, он снова вдохнул запахи своей разлагающейся плоти, шепча сквозь слезы:
— Мама…
И явственно услышал ее голос: Если б мы глядели глазом…
«Да, да, все правильно, — думал Бернард, раздавленный страшной реальностью. — Да…»
Если б мы глядели глазом,
То во лжи погряз бы разум.
Глаз во тьму глядит, глаз во тьму скользит.
Которую не читаю,
Которую не рифмую,
И только в ней умираю.
И где ту землю обрету,
Что привела бы к Господу?
[51]Тем, кто странствует в ночи,
Светят Господа лучи.
К тем, кто в странах дня живет,
Богочеловек грядет.
И наше сердце у Добра,
И наш — Смиренья взгляд…
[52]Нет, кажется, это другое. Тоже Блейк, но совсем другая поэма.
«Ах, Харпер, какая разница, — думал Бернард. — Оставь меня в покое. Дай мне умереть».
И наше сердце у Добра, — стояла на своем Харпер.
И наше сердце у Добра,
И наш — Смиренья взгляд.
И в нашем образе — Любовь,
Мир — наш нательный плат.
«Не говори мне об этом, не надо, — твердил про себя Бернард. — Не говори мне об этом, ты, педантичная стерва. Оставь меня в покое. Я умираю. И мне страшно».
Бернард, у Сострадания человеческое сердце, — не унималась Харпер. — Человеческое сердце. У Милосердия человеческое лицо. А у Любви обличье Богочеловека. Поверь мне.
Бернард пошевелил окровавленными пальцами, провел ими по лбу.
— Жестокость! — простонал он.
Его сотрясали рвотные спазмы. Он прижал ладони к животу. Повернулся на бок, чтобы его вырвало, но лишь сдавленно зарыдал.
«У жестокости, — подумал он, — человеческое сердце».
У Жестокости человеческое сердце,
А у Зависти — человеческое лицо:
Ужас является в обличье Богочеловека,
А Скрытность — в человеческом облачении.
Да, да, и это тоже верно, приговаривала у него над ухом Харпер.
— Скрытность, — прошептал Бернард.
Да.
Он снова лег на спину, стараясь дышать ровнее. «Так, ладно, так о чем это я? Скрытность?»