— Скажите, — спросила Харпер, — а вы не знаете, какая-нибудь из этих церквей была заброшена или даже разрушена?
Пуллод снова развел руками, и вдруг лицо его сделалось серьезным.
— Погодите-погодите. Кажется, месяцев шесть или восемь назад в Барбикане, в одной из церквей, произошел сильный взрыв. По-моему, это была церковь Святого Иакова. Да-да, теперь я вспоминаю…
Но Харпер, не дослушав, бросилась обратно в дом. Дверь осталась открытой. Пуллод заглянул в пустую прихожую, затем посмотрел на сидящего в «пежо» констебля Слейда.
Оба недоуменно пожали плечами.
Харпер вернулась столь же неожиданно — на ходу натягивая манто и нахлобучивая на голову широкополую шляпу.
— Э-э, мисс Олбрайт, может, вы объясните… — пробормотал Пуллод.
— Не волнуйтесь, инспектор, — сказала Харпер, проворно сбегая по ступенькам и направляясь в сторону «пежо». — Здесь замешан потусторонний мир. Но теперь мне, похоже, удалось перехватить инициативу. Да, я уверена, теперь преимущество на нашей стороне.
— Ты будешь жить без боли, не зная, что такое старость. Ты забудешь, что такое страх смерти и людские законы.
Бернард был похож на куклу с испорченным механизмом. Он лежал, безжизненно уронив руки на дно саркофага и не чувствуя ног. Шея стала как будто тряпичная, рот приоткрылся.
Любовь, отрешенно думал он. У Любви обличье Богочеловека.
— Ты скажешь, — продолжал Яго, — что не выдержишь вида крови, что не сможешь убить собственного ребенка. Но я обещаю тебе, что ты не дрогнешь. Более того, я обещаю, что этот поступок освободит тебя, дарует тебе такую власть, такое наслаждение этой властью, о которых ты и не подозревал. Любое животное способно давать жизнь себе подобным, но только мы способны снова и снова даровать жизнь себе самим.
Бернард лежал неподвижно. Глядя в пустоту. Обличье Богочеловека, думал он.
— Клянусь тебе, Бернард, я стану твоим вторым «я». Я уже стал твоей сущностью — ты не можешь не чувствовать этого. Ты уже представляешь себе, как заносишь нож над телом младенца, не боясь греха, не боясь наказания. Ты берешь эту кровь ради того, чтобы жить самому. И это возбуждает, не правда ли, Бернард?
Бернард лежал молча, не шевелясь, не чувствуя ног, не чувствуя рук. Любовь является в обличье Богочеловека.
Как вдруг губы его шевельнулись, и с них сорвалось слабое, как дыхание:
— Да.
Ему показалось, он услышал вздох облегчения.
— Понимаешь, — снова зазвучал обволакивающий как дым, завораживающий голос, — для нас нет никаких запретов. Мы можем быть откровенны друг с другом, мы можем не скрывать друг от друга своей истинной сущности. А теперь — позволишь ли ты мне выпустить тебя? Позволишь ли освободить тебя из этой каменной темницы? Согласен ли ты отправиться со мной — ненадолго? Согласен ли стать частью моей жизни? Дашь ли мне шанс объяснить тебе твое предназначение?