— Видите? — обратилась она к Шторму. — Это тот самый стиль, который так поразил вас. Посмотрите вокруг — вы найдете здесь с десяток работ, которые покажутся вам иллюстрациями к историям о призраках.
Затем она повернулась к столу и, понизив голос, стала что-то обсуждать с блондинкой. Шторм прошел дальше, делая вид, что поглощен разглядыванием картин. Причудливые остроконечные скалы рвут в клочья хмурые свинцовые облака: среди вековых мачтовых сосен кресты с распятыми: готические соборы, окутанные зловещим мраком; ущербная луна и ее отражение, утонувшее в зыбкой пелене тумана над морем, — все это наводило тоску и порождало в душе смятение и страх. Мысли путались. В нем боролись сожаление и раскаяние. Время потрачено впустую. Вся эта болтовня о живописи, романтизме и прочем. И что? Сейчас он выйдет отсюда и больше никогда ее не увидит.
— Вот эта из Каринхалле. — Шторм не заметил, как к нему подошла София. Через его плечо она смотрела на картину, перед которой он остановился: мрачная громада замка, венчающая вершину холма.
В глазах его мелькнуло недоумение:
— Каринхалле?
София кивнула:
— Во время войны она принадлежала Герману Герингу. Нацисты обожали подобные вещи. Средневековые образы, традиции, вера в то, что они наследники Священной Римской империи, — все это было у них в крови. Многие полагают, что германский романтизм — malaise allemand[24] — был предтечей идеологии Третьего рейха. Что у него злое начало…
Шторм пожал плечами. Он вспомнил рассказ Харпер Олбрайт об отце Софии, о нацистских сокровищах и подумал, что должен… подбодрить ее.
— Бог с ним, с Третьим рейхом. Все равно эти ребята давно в могиле.
София усмехнулась:
— Вы хотите сказать: не стоит ворошить прошлое?
— Ну да. Что было, то прошло, вы согласны?
Она хотела что-то сказать, но осеклась и лишь печально покачала головой. Затем, рассеянно теребя брошь, пробормотала:
— Ничто не умирает, все остается… в виде рубцов.
Она снова подняла глаза, и Шторм — к огромному своему изумлению — увидел, что что-то изменилось. Возникло ощущение того, что на кинематографическом жаргоне называется «моментом». «Здесь между героем и девушкой должен быть «момент», — обычно говорил Шторм, когда его не устраивал сценарий. — В сцене знакомства недостает «момента». «Момент» — это мимолетный взгляд, жест, нервная дрожь — что-то неуловимое, что несет в себе информационный или эмоциональный заряд, который делает ненужными слова. Ее холодной, надменной отрешенности как не бывало. В широко раскрытых глазах застыли смятение и испуг. Это был настоящий «момент». «Боже, да ведь ей плохо, — промелькнуло в голове у Шторма. — Ей страшно».