И от этой улыбки на меня отчего-то повеяло холодком. Появилось какое-то недоброе предчувствие, коротенькое такое, как порыв ветра, — всего на миг. Я даже и не понял, что к чему. Потом лишь догадался, когда ничего не исправишь.
Хотя напакостить ему перед самым уходом мне удалось — уж больно не хотелось, чтобы он, пускай даже косвенно, оказался победителем. Первой мыслью было рассказать его биографию Воротынскому. Не всю, конечно, откуда мне знать, но достаточно для того, чтобы князь как минимум прогнал его.
Однако, немного подумав, я пришел к выводу, что получится только хуже. Михайла Иванович сейчас настолько на меня зол, что, скорее всего, поступит с точностью до наоборот, лишь бы продемонстрировать, как мало ценит он мое мнение. Ага, наоборот… Ну тогда и мы схитрим.
Я повернулся к князю, который продолжал стоять на крыльце, как и положено хозяину, и чуть ли не повелительно заметил ему, кивнув в сторону Осьмушки:
— А этого ты береги да приблизить не забудь — из башковитых. В сотники его назначь, он годится. Из ратных холопов для тебя все соки выдавит, чтоб угодить. Я б его с собой прихватил, но потом решил — пусть хоть одна голова у тебя останется. Чай, подсобит, если что.
Ответа от Воротынского не ждал — и без того понятно, каким именно он будет. Вместо этого, чтобы усугубить впечатление, шагнул к оторопевшему Осьмушке и дружески приобнял обалдевшего от эдакой нежности остроносого. Да чтоб он не скалил на радостях зубы, засунув довольную улыбку себе… куда подальше, шепнул на ухо:
— А ларец ты мне вернешь, сукин сын. Ныне скоро грязник настанет, тяжко до Костромы добираться, потому я по доброте душевной срок тебе даю до весны. Ну а коль вернусь и ты мне его не вручишь — да чтоб до единой полушки, — пеняй на себя. Сдается, не все ты князю Воротынскому об себе рассказал, но оно поправимо, а уж тогда… Была бы голова, а петля для нее сыщется. — И, умиленно похлопав его напоследок по плечу, ласково осведомился: — Все ли понял, Софрон-душегубец, али повторить?
— Все! — зло выдохнул он.
— Тогда бывай… до весны. — Я улыбнулся еще шире, краем глаза подметив неодобрительное выражение на лице Воротынского, и с чувством сделанного на совесть доброго дела бодро потопал к своему коню.
Как мне впоследствии удалось узнать, князь спустя всего день после моего отъезда понизил Осьмушку, разжаловав его в рядовые. Жаль, что вообще не выгнал. Очень жаль. Я-то рассчитывал именно на это, но увы.
Словом, так мне государь «помог», что дальше некуда. В гробу я его медвежью услугу видел! А деваться некуда — после эдакой пакости мне же пришлось еще и благодарить царя. Дескать, спасибо, Иоанн Васильевич, что заступился за меня — сирого да убогого, не дал изобидеть, не дозволил посрамить. А куда деваться, коли царь именно этого от меня и ждал? Не разочаровывать же дурака, который от усердия, прямо как в поговорке, весь лоб расшиб. Только я его богу молиться не заставлял, и, в отличие от народной мудрости, лоб этот расшибленный был не его, а мой собственный.