В обоих дерьмо стало, — буркнул Иоанн.
Точно, — подтвердил я. — И хоть было в том горшке немного, пить из бочки все равно никто не стал. Вот и в народе я такую же присказку слыхал: «Одна паршивая овца все стадо портит». Потому и болтает простой люд про опричников разное непотребство. Они ведь как судят — поглядели, что творит какой-то один, ну, значит, и остальные такие же, раз они из этого же болота вылезли. А если б не было меж ними отличий — совсем иное дело.
— А кто болтает? — свирепо осведомился Малюта.
Я недоуменно пожал плечами и простодушно заметил:
— Разве ж упомнишь. Многие.
— И показать смогёшь? — насторожился Скуратов.
— Да как их покажешь, — развел руками я. — Вон на Пожаре голоса и там и сям раздаются. А оглянись — десятка два за спиной стоят. Кто из них хулу сказывал — бог весть. Да и не силен я в сыскных делах, Григорий Лукьянович.
— Эх ты, фрязин. Сразу видать, что немец[20] — с чувством явного превосходства хмыкнул Скуратов. — Надобно было для началу…
Но тут его бесцеремонно перебил Иоанн:
— Егда повелю сего фрязина к тебе приставить, чтоб ты поучил его малость в своем ремесле, тогда и сказывать учнешь, что надобно для началу, а что опосля. Покамест же неча тут. К тому ж фрязин не для того сказывал, а вовсе для иного. Эх ты, Гришка… — протянул он с чувством превосходства, повелительно махнув рукой, унизанной перстнями. — Ступай себе. — И, даже не дожидаясь его ухода, с хитрецой спросил меня: — А ежели бы я и впрямь тебя к пыточному делу приставил, тогда как? Ослушался бы царева повеления?
Меня чуть не передернуло. Все понимаю. Иной раз и матерый честный воин за нож берется. А как иначе, коль пленный татарин молчит и, пока ты ему не поджаришь на костре пятки, не скажет ни слова? С души воротит, противно, но надо, потому что война есть война, и выбор невелик — либо заговорит пленный, либо погибнут твои люди, нарвавшись на засаду. И мораль с гуманизмом тут не в чести — скорее уж в укор. Хочешь в святоши — пшел вон в монастырь, и нечего путаться меж воинами, у которых задача не себя спасти и не свою душу для рая сохранить, а за Русь грудью встать. Но идти в заплечных дел мастера?!
Я не смог сдержаться, и хорошо, что Скуратов к тому времени уже вышел, поскольку при всей своей недогадливости он бы прекрасно понял мое подлинное отношение к нему и его бравым ребятишкам.
— Оскорбить хочешь, государь? — в лоб спросил я. — За что?
Царь сразу заюлил, завертелся. Не понравилось, когда вот так, в открытую. Не привык. Оправдываться принялся. Это передо мной-то, иноземцем.