И вновь смотрит на гостя — что, мол, сейчас мне скажешь? Молчит Долгорукий, серьги разглядывает. Пристально так, вроде гадает — те или не те. Опознавать неохота, но и деваться некуда. Я тоже помалкиваю. Тишина за столом. И вдруг…
— А я-то помыслил — повинился пред тобой фрязин, что выкрал их у меня, а он вишь какую сказку сплел. Де, у ведьмы их забрал. Ну-ну.
У меня даже челюсть отвисла. Силен Андрей Тимофеевич. Эва, какую отравленную стрелу запустил! А еще говорят, что за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь. Оказывается, не всегда. Это сколько же он на нее зайцев нанизал? Двух — по меньшей мере. И сам вывернулся, и меня опорочил.
«Классная работа. Высший сорт. Люблю виртуозов», — восхищенно сказал Остап Бендер.
Вот только мне не до восхищений. Да и сказать-то ничего не получается — горло перехватило. Молчу, только рот разеваю. А Долгорукий дальше скрипит:
— Я еще тогда на него помыслил, когда он с полдороги убег. Дескать, дела у него важные. Сон, мол, ему приснился плохой. Хоть бы поумней что выдумал. А наутро мы и хватились пропажи — нет серег, и все тут. Холопа его тихонько обыскали — пусто. Думали, утеряли ненароком, а они вона где. — И тут же, без передышки, Воротынскому: — Что ж ты, князь Михайла Иваныч, татя за один стол с честными людьми сажаешь, да еще наветам их веришь?
Воротынский вначале озадаченно покосился на меня, затем на Долгорукого и вновь устремил взгляд в мою сторону:
Ты, Константин Юрьич, что поведаешь? Откуда у тебя оные серьги взялись?
Я прикусил губу до крови, чтоб не сорваться, мысленно сосчитал до пяти, после чего медленно повторил. Память не подвела, и ночной разговор Долгорукого с бабкой Лушкой удалось воспроизвести чуть ли не дословно.
— А я иное сказываю, — уперся Долгорукий. — Тать он. — И подытожил, разведя руками: — Видоков[3] ни у кого из нас нет, хотя про серьги я опосля многим сказывал. Да и Машенька моя сокрушалась — больно по ндраву они ей пришлись. Что ж, пусть господь рассудит — кто правое слово молвил, а кому его сатана нашептал.
Если б он меня ударил — было бы легче. Гораздо легче. Но он поступил подлее. Настолько, что я вновь задохнулся, не в силах сказать хоть слово. Выставить меня ворюгой перед княжной — куда уж хлеще. Все равно что обухом топора по макушке со всей дури — хрясь! Даже в голове зазвенело. Так я и остался сидеть, хлопая глазами и не в силах вымолвить ни слова в свое оправдание.
Михайла Иванович внимательно посмотрел на меня, и в его глазах — или мне это показалось? — мелькнула тень сомнения. Впрочем, даже если он и усомнился в моей честности, то мимолетно. Не иначе как тут же вспомнил, кто на самом деле покупал это украшение. Получалось, что я настоял на подарке, который сам же купил, только для того, чтобы иметь возможность его украсть. Даже не глупо — абсурд. По счастью, Долгорукий не знал подробностей приобретения серег, а потому, убежденный, что ложь достигла своей цели, уверенно и неспешно принялся заворачивать их в тряпочку, поясняя: