— К сожалению, вынужден отказать, — ответил Русилович, вспомнив, что комитет, по настоянию Невельского и Константинова, признал технические детали проекта секретными.
— Как так? Почему? — опешив от неожиданности, воскликнул Гобс. — Ведь вы же сами говорите, что этот проект никуда не годен?
— Да, но я связан особым постановлением комитета, — важно ответил Русилович.
— Но поймите, ведь это абсурд!
Русилович в ответ только пожал плечами.
— Подумайте, мистер Русилович, — проговорил Гобс, сокрушенно покачав головой, — ведь вы разрушаете самые дорогие для нас идеалы. Не мы ли вместе мечтали о единстве европейской науки, о широком обмене технической информацией. Ваше славное имя, пользующееся всюду и особенно у меня на родине такой громкой известностью, ваш высокий авторитет — все поставили вы на карту из-за такого, в сущности, пустяка.
Русиловичу стало не по себе, и он беспокойно заерзал в кресле. «В самом деле… и вообще он не плохой человек, этот Гобс, — неуверенно подумал он, но тут же оборвал сам себя, — нет, это невозможно, что секретно, то секретно, чёрт возьми».
— Это невозможно, сударь, абсолютно невозможно,— решительно проговорил он, вставая, — прошу извинить меня, рад бы всей душой, но — не могу.
После ухода Русиловича Гобс долго метался по своему кабинету. Ярость и отчаяние охватили его. В этот момент он ненавидел Русиловича, ненавидел каждого русского и всю эту непонятную и проклятую Россию в целом. Рухнули самые дорогие для него планы!
— К вам курьер, сэр, — доложил камердинер.
— Откуда?
— Из нашего посольства, сэр. С письмом, сэр.
Гобс молча протянул руку, и камердинер поспешно вложил в нее большой запечатанный конверт.
Пробежав первые строки письма, Гобс еще больше побледнел и тяжело опустился на стул. «Хозяин все знает», — пронеслось у него в голове. Усилием воли он заставил себя снова взяться за письмо, чтобы дочитать его до конца. И вдруг радость вспыхнула на его лице. Гобс, не веря своим глазам, еще и еще раз перечитывал последние строки письма. Потом сорвался с места и бросился к двери.
— Фрак! Карету! Живо! — закричал он.
Посольство занимало роскошный особняк на Английской набережной, недалеко от главного морского штаба. Сейчас, осенью, голые ветви деревьев за оградой не закрывали от взоров прохожих больших, перечеркнутых медными полосками переплета зеркальных окон и лепные украшения на стенах.
Толстый швейцар, отложив в сторону газету, распахнул высокие двери, и Гобс почти вбежал в вестибюль. Лакей проворно подхватил его цилиндр, трость, перчатки, другой принял пальто. Гобс поспешно прошел в приемную и велел доложить о себе первому секретарю. Через минуту он уже сидел у стола напротив упитанного немолодого англичанина. Оба некоторое время молчали. Острые глаза дипломата настороженно прощупывали посетителя. Гобс первый нарушил тягостное для него молчание.