Говорил Мухаммад ибн Исхак, известный под именем Абу-л-Анбас ас-Саймари[155]:
От друзей, которых я сам себе наметил, облюбовал и выбрал, рассчитывая на их помощь в трудную минуту, я встретил немало неприятностей, и в этом — поучение и назидание для тех, кто способен воспринимать наставления и увещевания. А дело было так: я приехал из ас-Саймары в Город мира с мешком динаров и с таким обилием пожитков и утвари, что хватило бы на многих. Со мной водили компанию люди знатные и богатые, зажиточные и тороватые, владельцы широких дворов, высоких домов, красивых дворцов — приятели, которых я выбрал себе, чтобы вместе весело есть и пить и поддержку у них в беде находить.
Мы пировали с утра до вечера, ели сочное мясо ягненка, и табахиджу[156] персидскую, и мудаккаку ибрахимскую[157], и жаркое с приправами, и кабаб из баранины рашидский[158], пили медовый набиз[159] и слушали искуснейших певиц, известных повсюду, на сладкое был миндаль, сахар и табарзад[160] — каждый подобному угощению рад. Душистые розы на столы перед нами ложились, в курильницах благовонья курились. Я был для своих гостей умнее, чем Абдаллах ибн Аббас[161], остроумней, чем Абу Нувас[162], щедрее, чем Хатим[163], храбрее, чем Амр[164], красноречивее, чем Сахбан[165] из племени ваил, хитрей, чем Касир[166], искусней в поэзии, чем Джарир[167], слаще, чем воды Евфрата, и дороже, чем здоровье, потому что я щедро всех угощал, деньги без счета расточал.
Когда же достаток мой истощился, парус мой опустился, похудел мой денежный мешок — друзья от меня бросились наутек, понимая, что плохи дела и что добыча ушла, и назвали они меня «бурса»[168]. Они разбежались в разные стороны от меня, как сыплются искры от огня; струйка за струйкой они растекались и со мною больше не знались — разошлись кто налево, а кто направо; поползла обо мне дурная слава, я остался один в четырех стенах, из-за бывших друзей утопал в слезах. Забыты были мои яства и розы, я стал для них — как кусок навоза, одинокий, покинутый, как зловещая птица сова. Поникла моя голова, ложился я и вставал, словно никогда не бывал в прежнем блестящем положении, и в наследство осталось мне одно сожаление. Я раскаялся, когда уже не было пользы в раскаянии.
Пришла в запустение окружавшая меня красота, охватила меня глухота более отвратительная, чем глухота Рахты-глашатая[169]. Я стал одиноким, как хирский монах, ушло богатство, остались насмешки и страх, козий хвост оказался в моих руках[170]. Сидел я дома один, с расколотым сердцем, в слезах, и от слез появлялись язвы у меня на щеках. Стерлись следы моего жилища, я их сам различить не мог, и остатки его уничтожил поток. Стало место пустынным — казалось, у самой двери ходят-бродят дикие звери. Обрушилось мое высокое положение, терпел я лишения, бедность меня одолела, спокойствие улетело, сотрапезники меня покинули, друзья мои прежние сгинули, глаза мои не поднимались, люди со мной не считались.