Мишка Клепиков вертелся, дурачился по-прежнему.
— Брось, Папа, трепаться. Без тебя командиры знают, что делать. Ты вот что лучше скажи. Как правильно: у рыбей нет зубей или у рыбов нет зубов, или у рыб нет зуб?
Пашка сердито отмахивался, а Клепиков хохотал, идиотски корча рожу. Сегодня он долго рылся в учебнике немецкого языка, отыскивал подходящие для кличек слова. Наконец выбрал: Пашка стал Кривым Хайлем, Ленька — Думкопфом, я — Пфердом, Фимочка — фрау Фимой, а Ванька — Швайном. И снова хохот на всю веранду: очень уж забавными казались ему эти клички.
В другое время и мы, быть может, посмеялись бы. Сейчас — иное в голове. Фимочка будто слинял: ни румянца на щеках, ни всегдашней тонкой насмешливой улыбочки; лицо осунулось, синие красивые девчоночьи глаза потускнели, смотрели с тревогой и даже страхом, особенно когда слушал сводки с фронта. И это понятно — Фимочка из Львова, там его родители. А Львов совсем близко от фронта.
Мишка Клепиков успокаивал:
— Брось, Фимка, вздыхать: ерунда, а не война. Наши все равно побьют фашистов. А что бомбят — тоже чепуха. Только шуму много. Дома — они что, из соломы? Камень! Пробей попробуй! Плюнь, Фимка.
Не знает Клепиков войны. Совсем не знает. А я знаю. Не видел, а знаю. Для меня ужаснее слова «война» нет ничего на свете.
Я недавно прочел в журнале: в боях с белофиннами погибло много тысяч наших красноармейцев. Тысяч! Представить даже страшно. Сколько у людей горя и слез.
И в этих тысячах мой папка. Где он сейчас лежит? В какой братской могиле?
Мне иногда просто дико становится, когда вспомню вдруг, что папки нет. Был большой и веселый, тискал меня, смеялся громко, крутил, как карусель, Таню и Димку, схватив их под мышки… И вот нет его. Был и нет. И никогда не будет… Как ни крепись, а слезы вот они… Эх!..
Я думал и глядел через стекла веранды. А море было все такое же многоцветное, живое, на горизонте сливающееся со спокойным голубым небом.
По ночам, как далекий гром, все чаще и чаще слышались взрывы: бомбили Севастополь. А море ластилось у берега и было прежним. Оно было прежним, а все изменилось.
Как сейчас дома? Как мама? Наверное, исстрадалась из-за меня: ведь я нежданно-негаданно очутился не так уж далеко от войны.
Наши отступают. Фашисты заняли Белосток, Гродно, Вильно, Каунас.
Ванька сказал, упрямо набычив голову:
— Все равно мы их одолеем.
Он крепко сдал за последние дни, Ванька Боков, поскучнел, потерял свой знаменитый на весь санаторий аппетит. Под глазами у него засинели полукружья, пышные щеки опали. Ванька никому ни на что не жаловался, не ныл. Только однажды сказал мне: