От его простого упоминания о смерти жены, от замечания, что для ребенка является большой потерей невозможность разговаривать на родном языке, у Линнет перехватило дыхание. Неудивительно, что Джоанна столько курила и пила больше, чем ей следовало бы. «Я ничего не значу для Макса, — заявляла она с пугающей злостью. — Ему все равно, что я, что другая!» Очевидно, он уже давно перестал обращать на нее внимание, и она терпела его равнодушие только ради Кэсси, пока, наконец, даже это звено не разорвалось.
Он все еще настойчиво ее разглядывал, и Липнет решила, что пора и ей что-нибудь сказать.
— Вы сами очень хорошо говорите по-английски, синьор, — сказала она. — Я не думаю, что Кэсси нуждается еще в какой-либо помощи.
Он признал этот факт без ложной скромности.
— Большую часть времени я отсутствую, — заметил он. — А для ребенка необходима непрерывность языкового общения.
Вот и обеспечь непрерывность, хотелось ей отпарировать. Оставайся с Кэсси, раз ты не сделал этого для ее матери. Брось развлечения, лыжи, серфинг, приемы и женщин, по крайней мере, пока Кэсси не подрастет… Но она не могла сказать этого.
— Я понимаю, — это все, что она могла ответить, натянуто и с намеком на упрек, что вызвало новый всплеск изумления в его глазах.
— Да? Я удивлен. — Он поднялся, пересек комнату, затем обернулся, глядя на нее, как прокурор на перекрестном допросе.
— Объяснения, — внезапно сказал он. — Почему вы здесь? Или, спросим по-другому, что бы вы делали, если бы вас не было здесь?
У Линнет опять перехватило дыхание, на этот раз от его проницательности. Он, может быть, и прожигатель жизни, но чуждый условностям. В этой красивой голове несомненно работал острый ум.
— Я была бы здесь же, в Италии, но училась бы у маэстро Донетти, ответила она абсолютно правдиво.
Его брови поползли вверх.
— Знаменитый учитель пения? Так вы певица? Она кивнула.
— Да. По крайней мере, стараюсь ею стать. Я была больна… Мне пришлось сделать операцию на голосовых связках и теперь год совсем нельзя петь.
Она говорила отрывисто, без тени сентиментальности, не желая обнаруживать боль, которую вызывали у нее эти воспоминания, и не желая жалости этого человека.
— Мои соболезнования, синьора.
Его слова казались искренними, но могли быть и простым проявлением вежливости.
— Итак, вы решили, что если вам пока нельзя петь, по крайней мере, вы можете пожить в Италии?
Линнет стерпела. Да, но она не осознавала этого, пока вчера не вышла из самолета под золотое итальянское солнце, пока не услышала вокруг музыку итальянского языка. Пока не увидела голубей, кружащих над собором Сан-Марко, не услышала мелодично перекликающихся гондольеров, не увидела из окна отеля закат солнца над лагуной. Только тогда она поняла, как музыка Верди, Пуччини и Доницетти, которую она так любила, была связана с воздухом и природой этой восхитительной страны. Италия создана для оперы, она пела в крови великих композиторов, и частичка этого живет в Линнет.