После Октябрьской революции к царскому полковнику генерального штаба, аристократу, помещику, да еще и "октябристу" (впрочем, довольно случайному), отнеслись с вполне понятным недоверием. Когда же после убийства Урицкого в Петрограде начались аресты подозрительных "бывших", он бежал на юг, к белым, и возглавил пропагандистский аппарат в деникинской армии. Убеждал Деникина и его "правительство" отдать землю крестьянам, но, разумеется, на такой шаг помещики не согласились. К Врангелю Энгельгардт не пошел, ибо считал его не русским патриотом, а человеком, защищающим исключительно корыстные интересы реакционной верхушки. Вообще он был убежден, что песенка помещичье-буржуазного строя в России спета, и потому, оказавшись в Париже, не присоединился ни к одной из белоэмигрантских группировок. Работал шофером такси, затем переехал в Латвию и устроился тренером на Рижском ипподроме. Когда Латвия стала снова советской, он отказался эмигрировать, рассчитывая, что за "старые грехи" не понесет чрезмерно тяжелого наказания. Действительно, после длительного следствия он подвергся лишь административному выселению в Хорезмскую область, где находился вплоть до 1946 года.
Во время Отечественной войны Энгельгардт подал заявление о том, что хотел бы служить в армии, хотя бы рядовым солдатом. Врачебная комиссия признала этого почти семидесятилетнего человека годным к военной службе без ограничений, но зачислять его в армию сочли нецелесообразным. После войны он продолжал работать на Рижском ипподроме и умер в возрасте около девяноста лет полноправным советским гражданином, получая трудовую пенсию.
Можно с уверенностью сказать, что, если бы Б. А. Энгельгардту оказали доверие в 1918 году, он был бы таким же честным советским работником, как Свидерский, и принес бы еще больше пользы нашему коневодству и армии, так как обладал глубокими знаниями, трудолюбием, энергией, был человеком правдивым и искренним. Б. А. Энгельгардт оставил интереснейшие воспоминания.
В те годы все военные учились. Одни - в академии, училищах, на курсах; другие использовали для учебы время, положенное для отдыха, это те, кого начальники не отпускали на учебу: "Подожди, чего тебе учиться, я за тебя неученого и двух ученых не возьму". Не отпускали и меня.
Давно это было, но я все еще вспоминаю те времена и исключительно дружную и слаженную работу, действительно общую, начиная с красноармейцев и младших командиров и кончая самыми высокими начальниками. С каким энтузиазмом боролись все за высокие показатели в учебе, как мало было самых незначительных проступков, а уж о преступлениях редко и слышно было... Гауптвахта по большей части пустовала, военному трибуналу судить было некого. Тогда не старались больше наказывать, чтобы поднять дисциплину, а все внимание отдавали созданию моральных условий, предупреждающих проступки, и этим занимались все - не только командиры и политработники, но и члены трибунала, следователи, врачи, каждый член партии и комсомолец. Помню, как сильно я переживал малейшее замечание командира дивизии или других начальников, указывающих на тот или другой недостаток в работе полка, как лишался аппетита, сна и, мучаясь, думал: почему же я не смог заметить этот недостаток сам?