- Подожди меня. Я сейчас!
Через пару минут они уже сидели в автомобиле, который Габуния выкатил из стоящего рядом с домом гаража. Вскоре, ловко орудуя инструментами и беспрерывно по-приятельски разговаривая с Ольгой Алексеевной, с которой был много лет хорошо знаком, Габуния удалил мёртвые ткани. Одновременно, по-человечески прекрасно понимая Фёдорова, он умудрялся успокаивать ещё и его, сознавая, что тот сейчас – лишь сын тяжело больной матери и не в состоянии применить ничего из своих собственных обширных медицинских познаний. Уже выходя из квартиры, он коротко проинструктировал Фёдорова и, прощаясь, протянул руку, в которую Алексей пытался незаметно сунуть деньги. Но деликатный Габуния был верен себе – отталкивая руку Фёдорова с крупной купюрой, он произнёс:
- Подай мне, пожалуйста, свёрток с инструментами!.. Ты мне приятель или кто, скажи, пожалуйста!
И уже принимая свёрток, добавил:
- А дружба и здоровье – ведь дороже всего на свете. Верно?!
Последующие без малого пять месяцев Фёдоров не отлучался от матери. Уже на следующий день он организовал её переезд в новый дом. Правда, прихожая и ванная сверкали свежевысохшей штукатуркой. Стены кухни тоже были голыми. Но и пол во всём доме и обои в остальных помещениях были уже на своих местах. Особенно уютной Фёдоров и его верная Вика постарались сделать комнату мамы. Она располагалась на южной стороне дома, имела два окна, около шестнадцати квадратных метров площади, была тёплой и уютной. На втором этаже, вернее, в мансарде над этой комнатой, располагалась другая, раза в полтора меньше этой, и предназначалась она для другого жильца (или жилицы). Эта комнатка так никому и не понадобилась, на их с Викой беду…
Не раз и не два подобные мысли и воспоминания проносились в не знающей отдыха голове Фёдорова. Тяжко, невыносимо тяжко было сознавать, что он виноват перед всеми: перед женой, перед их не родившимся ребёнком, перед матерью. Вина перед матерью представлялась Алексею Витальевичу особенно тяжёлой: не обеспечил предупреждения хрупкости костей, не пришёл к ней перед тем, как она сломала ногу, потом уехал на три дня на заработки, безосновательно положившись на оказавшееся столь ненадёжным слово Романова, до того столь неудачно, небрежно прооперировавшего маму… Всего не перечтёшь! Вот и теперь, даже в её нынешнем положении, он не уделяет матери должного времени.
Фёдоров не сознавал, что не вполне обоснованно осуждает, казнит себя. Да, он не сидел безвылазно с матерью. Но ведь кому-то надо было и её простыни стирать, и специальную пищу для неё готовить, и посуду мыть! Имелось ещё многое, собственно – всё в этом недостроенном доме, что лежало на нём, на его обязанностях, и было прямо или косвенно связано с уходом за Ольгой Алексеевной. Наконец, и многомесячное, безо всяких смен, исполнение обязанностей медсестры плюс санитарки занимало время и требовало сил, которые не удавалось восстановить даже ночью. Потому что и ночью он был на посту. Но подобные доводы, найдись бы кто-то высказать их Фёдорову, ни в чём бы его не убедили.