- Поздно! Слишком поздно! Ничего не исправить, не повернуть вспять! – часто думалось ему.
И вот, приблизившись к умирающей маме, он как можно ласковее спросил её:
- Ну, как ты, милая мамочка? Что тебя сейчас беспокоит? Что тебе дать?
- Укрой меня потеплее, сыночек. Очень холодно в комнате.
Фёдоров взглянул на термометр: 25 С. Куда уж теплее! Он осторожно накрыл больную ещё одним одеялом, перекинув его в виде палатки через перекладину, закреплённую над спинками кровати. Поставил матери термометр и ушёл в кухню, чтобы глотнуть горячего чая. По дороге взглянул на часы, висевшие над кухонной дверью: начало первого. Значит, опять наступило тринадцатое число. Не любил он этого числа. Вообще, в последние месяцы он стал верить во всякие приметы, предвещавшие что-то плохое. Виктория, жена, сначала посмеивалась над ним. Потом стала поглядывать на него с пониманием и сочувствием, а теперь и сама поддалась наваждению примет и, вроде бы, ничем не обоснованных страхов и опасений.
Выпив чая, Алексей Витальевич почувствовал себя бодрее. Он вернулся в комнату матери, взял у неё термометр, простоявший четверть часа, и поднёс его к зеленоватому свету люминесцентного ночника. Термометр, сбитый до тридцати четырёх градусов, не согрелся ни на одну десятую. Фёдоров похолодел. Он слишком хорошо понимал, что это значит.
- Мама, мама! – бросился он опять к матери, обнял её за шею, почувствовав нежный, знакомый с детства, приятный запах её волос.
- Лёшечка, я спать хочу. Зачем ты меня будишь? Иди, сыночек, отдохни и ты немного…
Это были последние слова, которые профессор Фёдоров услышал от своей матери. Он зашёл в спальню, чтобы разбудить жену: она вчера вышла в отпуск, почему– то решив взять его в это неудобное время. Но Виктория Петровна уже не спала: она всё слышала, всё понимала. Поэтому и взяла отпуск. Поднявшись со вздохом с постели и накинув свой голубой фланелевый халатик, она прошла в комнату Ольги Алексеевны, наклонилась над ней и тут же, не говоря ни слова, включила яркую верхнюю лампу.
- Вика! Что ты делаешь? Зачем будить маму? Она только что заснула.
- Да. Она заснула, Лёша. Навсегда.
Но это было ещё не так. За те несколько минут, которые Фёдоров провёл вне этой комнаты, наступило резкое ухудшение. У Ольги Алексеевны появилось так называемое дыхание Чайн-Стокса, то есть предсмертное. Она уже не могла произнести ни одного слова, хотя и явно силилась сказать что-то очень и очень важное. Когда супруги Фёдоровы подошли к Ольге Алексеевне, она, освещённая ярким светом лампы в простеньком абажуре, висевшей как раз над кроватью, сделала вдруг глубокий, нормальный вдох, широко раскрыла свои зеленоватые, хотя и поблекшие глаза. В них опять, как прежде, светились ум, доброта, понимание. Ольга Алексеевна опять попыталась заговорить. Это ей не удалось. Тогда она пристально, как бы что-то требуя, посмотрела сначала на Викторию, потом на Алексея, показала взглядом на руки обоих, поддерживающие её, и с хрипом выдохнула последний раз в жизни.