Постояв ещё несколько секукнд в прихожей с этими тягостными размышлениями, Фёдоров прошёл в свой пустой, никому теперь уже не нужный дом. Дом, в строительство которого было вложено столько души, трудов и средств. Зашёл сначала в комнату, где тринадцатого января скончалась его мать. Тут же прошёл в спальню и, увидев на спинке стула халатик жены, упал на колени перед широкой деревянной самодельной кроватью. Он разрыдался, уткнувшись в покрывало, – во второй раз за эти тяжкие две с небольшим недели, как, впрочем, и за многие годы.
Первая попытка.
Фёдоров сознавал, как цепко сочетаются в нём отчаяние и решимость. Разве не в таких обстоятельствах самоубийцы отваживаются на свой последний, зачастую непоправимый шаг? Но имелось существенное отличие: самоубийство – это смелость труса; человек решается на свой, как он надеется, непоправимый шаг для того, чтобы избежать вызываемых жизнью страданий. Тогда ему кажется, что исчерпаны все возможности, утрачены последние надежды, а само продолжение существования представляется нестерпимым. Тут-то человек и становится готовым на всё, лишь бы завершить свой земной путь. Фёдоров тоже испытывал отчаяние, которое многократно усугублялось ощущением собственной вины. Ему не было дела до того, насколько это сознание собственной виновности соизмеримо с действительностью. Он был готов на всё, но. в том числе и на новые страдания, лишь бы исправить положение. Иначе говоря, вектор отчаяния и решимости был направлен не на смерть, а на жизнь, пусть даже и связанную с новыми страданиями!
Возможно ли исправить прошлое? Он этого не знал, как не знал и никто другой. Но у него было, пусть – иллюзорное, подспорье: собственная концепция мироздания, из которой следовало, что информация не появляется из ничего и не исчезает бесследно, как это за сотни лет до его рождения было предположено в отношении энергии. В данном случае речь шла о той особой, структурированной "информации" (он не был уверен в правильности использования, применимости этого понятия), которую принято называть человеческой душой. Вторым подспорьем были построенные им втайне от всех аппараты. Он не был уверен ни в правильности своих гипотез, ни в том, что верно воплотил эти свои мысли и надежды в приборы. Он сознавал риск того, что замыкание его на самого себя, точнее – наложение его нынешнего сознания на своё собственное, но – прошлое, как будто бы исчезнувшее из реальности,– может привести к безумию. Однако и жить с сознанием собственной вины он тоже не мог. К тому же, на ком, как не на самом себе, учёный может и должен проверять свои недостаточно обоснованные, зыбкие гипотезы?! Если же опыт удастся, то это станет революцией в науке, а не только успокоением своей больной совести. А потери в случае удачи сводились всего лишь к нескольким месяцам жизни, которые предстояло прожить заново.