— Он читает, — шепчет Карасик.
— Пойди, поцелуй ему руку… Может, тогда не тронет. Пойдешь?
— Сама пойди, — сипит Карасик. — Ты девочта. Буквы «к» Карасик не может выговорить.
Это для него закрытая дверь. Он даже имя свое произносить так:
— Тарасит.
Милочка со вздохом встает и идет с видом хлопотливой хозяйки к грозному брату. Одна из его рук лежит на краю подоконника; Милочка тянется к ней, к этой загрубевшей от возни со снежками, покрытой рубцами и царапинами от жестоких битв, страшной руке… Целует свежими розовыми губками.
И робко глядит на ужасного человека.
Эта умилостивительная жертва смягчает Володино сердце. Он отрывается от книги:
— Ты что, красавица? Весело тебе?
— Весело.
— То-то. А ты вот такие пояса видала?
Сестра равнодушна к эффектному виду брата, но что бы подмазаться к нему, хвалит:
— Ах, какой пояс! Прямо прелесть!..
— То-то и оно. А ты понюхай, чем пахнет.
— Ах, как пахнет!!! Прямо — кожей.
— То-то и оно.
Милочка отходит в свой уголок и снова погружается в немое созерцание стола. Вздыхает…
Обращается к Карасику:
— Поцеловала.
— Не дерется?
— Нет. А там окно такое замерзнутое.
— А Егорта стола не тронет? Пойди, и ему поцелуй руту.
— Ну, вот еще! Всякому целовать. Чего недоставало!
— А если он на стол наплюнет?
— Пускай, а мы вытирем.
— А если на толбасу наплюнет?
— А мы вытирем. Не бойся, я сама съем. Мне не противно.
В дверь просовывается голова матери.
— Володенька! К тебе гость пришел, товарищ.
Боже, какое волшебное изменение тона! В будние дни разговор такой: «Ты что же это, дрянь паршивая, с курями клевал, что ли? Где в чернила убрался? Вот придет отец, скажу ему — он тебе пропишет ижицу. Сын, а хуже босявки!»
А сегодня мамин голос — как флейта. Вот это праздничек!
Пришел Коля Чебурахин.
Оба товарища чувствуют себя немного неловко в этой атмосфере праздничного благочиния и торжественности.
Странно видеть Володе, как Чебурахин шаркнул ножкой, здороваясь с матерью и как представился созерцателю — Егорке:
— Позвольте представиться, Чебурахин. Очень приятно.
Как всё это необычно! Володя привык видеть Чебурахина в другой обстановке, и манеры Чебурахина, обыкновенно, были иные.
Чебурахин, обыкновенно, ловил на улице зазевавшегося гимназистика, грубо толкал его в спину и сурово спрашивал:
— Ты чего задаешься?
— А что? — в предсмертной тоске шептал робкий «карандаш». — Я ничего.
— Вот тебе и ничего! По морде хочешь схватить?
— Я ведь вас не трогал, я вас даже не знаю.
— Говори: где я учусь? — мрачно и величественно спрашивал Чебурахин, указывая на потускневший, полуоборванный герб на фуражке.