До того, как уйти, он раз двадцать продал душу и репутацию и еще больше убедился в бессмысленности проведения каких-либо реформ среди этих людей, вскормленных столетиями феодализма, которые будут целовать руку самого жестокого барона, при условии, что он зажмет в ней ломоть хлеба и пообещает защитить от Бога и политиков.
Вернувшись домой, Мейер нашел письмо епископа, ставшее последней каплей в чаше разочарований, выпавших на этот день. Его светлость вроде бы просил лишь о медицинской помощи, обещая заплатить больше, чем обычно получал Мейер, но речь, конечно, шла о другом: любезности, которая могла перерасти в глубокую привязанность. Альдо Мейер, еврей и либерал, не доверял священникам, чьи предшественники изгнали его народ из Испании и предоставили убежище в гетто Трастевере. Но, какие бы чувства не обуревали Мейера, англичанин не мог не приехать, и под клятвой Гиппократа он не мог отказать тому в лечении. Оставалось лишь надеяться, что от него не потребуют еще и дружбы.
Дружбе не нашлось места и в его отношениях с Анной-Луизой де Санктис. Он лечил ее, потому что лучшего врача найти она не могла. Ему же случалось ходить к ней в гости, потому что не было другого интеллигентного собеседника. Иногда он выступал от имени крестьян, излагая их просьбы землевладелице. Но за пределами этой узкой зоны общения царили молчаливое недоверие и скрытая враждебность.
Оба они знали Джакомо Нероне. Каждый, пусть по разным причинам, приложил руку к его смерти. Мейер давно уже безошибочно установил природу болезни пациентки, хотя никогда и не облекал диагноз в слова. Анна-Луиза знала о неудачах доктора и попрекала его ими, однако при достаточно редких встречах они обращались друг к другу с подчеркнутой вежливостью и даже испытывали взаимное чувство благодарности. Мейер – за хорошее вино и вкусно приготовленную еду, графиня – за возможность приодеться к обеду с мужчиной, который не был деревенщиной или священнослужителем.
Но в тот вечер назревала иная ситуация. Присутствие Николаса Блэка и грядущий приезд представителя Рима настораживали. И, побрившись при желтом свете керосиновой лампы, Мейер готовился к разговору, от которого не ждал ничего путного.
Но поначалу собственные страхи показались ему беспочвенными. Графиня вела себя как радушная хозяйка, искренне обрадованная его приходом. В улыбке художника не было привычного сарказма, и тот с радостью подхватывал любую тему.
За аперитивом говорили о погоде, местных обычаях и закате неаполитанской школы художников. За супом перешли к Риму, и Блэк поведал весьма пикантные истории о том, сколько берет тот или другой критик за положительный отзыв о выставке. Рыба перевела разговор на Ватикан и политику, возможный исход предстоящих выборов. Вино развязало доктору язык, и он разразился длинным монологом: