— И вы узнали, что ваш клад зарыт недалеко от Малых Мухоморов.
— Ха! — воскликнул Винченце, и Феликс вздрогнул от этого резкого звука. — А известно ли вам, любезный мой друг, отчего это несчастное селение получило свое название? Знаете ли вы, что ядовитые грибы здесь совсем не причастны? Ну слушайте сказку. Много лет назад — и даже не здесь, а выше по реке, c'era una volta[54] разбойник по прозвищу Муха. Это о нем, о его похождениях нынче ночью с замиранием сердца слушали детишки. История умалчивает, отчего к нему прилепилась эта кличка, важно лишь то, что он здесь жил и его так звали. После явления призрака невинно загубленного юноши разбойник раскаялся в своих прегрешениях, бросил криминальное свое занятие и зажил честным крестьянским трудом. Даже часовню сам построил — вон она там, до сих пор стоит. Из его подворья разросся хуторок, который летописцы записали в свои талмуды и по тугоухости иль из других соображений переиначили из «у Мухи-вора» в Мухоморы. Потом хутор сгорел, и строиться заново начали на новом месте. Так, в общем, и появились Малые Мухоморы.
— Выходит, деревню в честь разбойника назвали? — подытожил Феликс.
— Non solo![55] — кивнул Винченце. — Я на днях имел удовольствие услышать песню про того же самого Муху — в пятьдесят куплетов с припевом! Даже записал на память. Ох, любит же народ из всякого сброда себе героев делать, а потом еще и легенды слагать. Где справедливость в истории, скажите?
Так они двигались некоторое время, не прерывая беседы, вдоль склона оврага.
— Боюсь вас огорчить, но теперь и я не могу удержаться от этого вопроса: а что же представляет собой клад? Могу предположить, раз вы им так заняты, в нем должна быть какая-то особая ценность.
— На raggione Lei[56], там не просто золото, — вздохнул Винченце. Но так и не ответил.
Вдруг встал, будто пораженный видом открывшегося взору болота, — и устремился вперед, то есть вниз, с криком: — Mi fulmini il cielo![57] Я убью этих бобров! На шапку пущу! Звери!!
— Каких бобров? — опешил Феликс. Начал спускаться осторожно, помня о коварстве папоротника, ориентируясь на восторженно-негодующие возгласы итальянца, доносящиеся из-за зарослей, — При чем здесь бобры?
— На шапку пущу! — не унимался итальянец. — Нет, на помпоны для коврика!
— Да что вам сделал бедный зверь?
— Плотину! — размахивая руками, закричал в ответ Винченце и указал куда-то вдаль, вдоль недвижной воды старицы. — Вы понимаете, Феникс, птица вы моя! Это же бобры, собаки такие, мой клад спрятали! Они протоку перегородили, запрудили и совершенно отрезали от реки. Она обмелела, заросла и стала канавой! Полностью слилась с окружающей местностью, со всеми этими топями — потому-то я ее и не заметил. Ну как, скажите на милость, среди сплошных болот отличить нужное?! Эти бобры совсем меня запутали. Я ориентировался на ручей, протоку, рукав — на что угодно, но не на квакающую трясину! Найди я раньше эту канаву, я сразу бы отыскал свой чертов клад! Мне не пришлось бы проторчать здесь столько времени — и уж тем более звать на помощь аборигенов. — Теперь-то я все понял, теперь-то я точно знаю… — бормотал он, шагая по ярко-зеленой лужайке мягкого мха, марая некогда блестящие сапоги в затхлой жиже. — Все, они у меня в руках. Ну держитесь, анархисты, черта с два вы получите свою rivoluzione… Ой, а это еще что такое? — Тут он обнаружил вставшую перед носом сухую осину — ту самую, у которой на ветке висел и покачивался ржавый обод бочки.