И снова сливается в бесконечную ленту дорога. Я спешу. Длинный полуприцеп то и дело заносит; чтобы не случился «циркуль», я прибавляю газу, дергая прицеп. Езда нервная.
Воздух посвистывает в приоткрытом ветровичке. Встречные машины поднимают облака серебристой пыли. Глаза слезятся от сияния снегов.
Внизу уже виден мост, а чуть подальше — знакомый бревенчатый дом, антенна, мачта с флюгером.
Желтые будки на метеорологической площадке толпятся, как ульи.
Высоко на вершине склона несколько высоких каменных зубов, словно мрачные фигуры великанов, следят за дорогой.
На протоптанной в сугробах тропинке меня встречает мальчишка лет пяти, в черной шубке. Он расчищает снег деревянной лопатой, и его курносая мордашка выражает хозяйскую озабоченность.
— Здравствуй, — говорю я. — Кто дома?
— Мама, — отвечает он.
Комната дышит паром и запахом мокрого белья. Таня, оторвавшись от корыта, торопливо поправляет халат.
— Вы меня, наверно, помните? Я заезжал с Петюком.
— А, новенький, — говорит она без особой приветливости.
Букет увядших подснежников все еще стоит на стеллаже, у фотографии.
— Я приехал, чтобы поговорить с вами о Жоре Березовском.
— Вот как!
В голосе ее настороженность. Взгляд тверд. На разгоряченное лицо падают пряди влажных черных волос… Нелегко ей приходится одной среди гор. Всякий народ ездит по тракту.
Я приехал к ней за помощью. Но трудно сказать, кто из нас больше нуждается в участии и заботе.
— Дело в том, что… Может быть, Жорка рассказывал обо мне. Я Вася Михалев. Мы с ним учились, росли вместе…
Смуглые руки безвольно соскальзывают вниз.
— Господи!
Она суетливо подает мне стул и зачем-то несколько раз проводит по нему тряпкой.
— Господи, Вася Михалев… Да садитесь же, садитесь.
Она выбегает, гремит корыто, морозный воздух клубами валит в распахнутую дверь. Через пятнадцать минут комната преображается.
— Жорка много рассказывал о вас. Вспоминал. Ждал, что вы приедете… Когда это случилось, я хотела написать вам…
В окне синеют залитые закатным светом горы. Розовые отблески ложатся на ее лицо. У нее острые, угловатые, совсем еще девичьи плечи.
— Не надо, Таня. Ничего уже не изменишь…
Все слова становятся банальными рядом с настоящим горем.
— Ничего, это пройдет. Я уже почти привыкла. Сейчас.
Таня. Мама Таня. Почему Жорка ничего не писал о ней?
— Он говорил: «Ну, уж на свадьбу-то Василий приедет обязательно». Мы должны были жениться в июне, а в апреле это случилось.
— Таня, я приехал, чтобы узнать, как это случилось. Вам тяжело вспоминать. Но мне больше не к кому обратиться.
— Не жалейте меня. Не надо. Я расскажу обо всем.